Миша Дефонсека - Выжить с волками

Все перемешалось в моей детской голове. Я ничего не знала о войне, я совсем растерялась! Если бы взрослые ясно объяснили мне, что происходит, вместо того, чтобы, как Вираго, отвечать: «Об этом нельзя говорить»! Если бы дама в черном рассказала, как и почему она пришла за мной! Если бы дедушка или Марта объяснили мне, какое несчастье случилось, вместо того чтобы приучать меня к временному счастью… и показывать, где восток… Я уверена, что все равно убежала бы, но не так далеко. Если бы…

В отчаянии, глядя на широкую реку, я думала по-другому. Из того беспорядка, что творился в моей голове, я уяснила лишь одно правило: маленькая еврейская девочка никогда не должна приближаться к немцам. Но вот я здесь, среди них, я окружена. Где есть страна без немцев? Где находится город захваченных евреев, в котором живут мои родители? Дедушка недостаточно рассказал мне о Германии, чтобы я могла определить, куда направиться: на карте эта страна была большой, со множеством городов. Даже если я проскользну в один из них и даже если немцы не узнают, что я еврейка, я все равно ни с кем не смогу заговорить! Я знаю по-немецки всего три или четыре слова… из которых главное — Kartoffel, «картошка». Если я пойду напролом, то меня схватят. Это было еще одним правилом, которое следовало запомнить: оставаться невидимой и немой, тайком обходя противника.

Все смешалось: обрывки знаний, дедушкины и папины слова. Я не могла сразу придумать план, как делала раньше (дойти до того дерева вдалеке, до того холма и продолжить на следующий день). А главное, действительность щелкнула меня по носу: быть незаметной и немой среди немцев значило никогда не найти родителей. Мне не нравилась такая действительность. Значит, я все равно должна была двигаться вперед, потому что у меня не было выбора. Проблеск солнца будет вести меня к маме и папе. Но я должна пройти через город, чьи очертания угадывались за мостом.

Мое нутро сжалось от страха, я, как мышка, перебежала на другой берег по мосту, рядом со мной не было ничего, кроме железнодорожной линии. Я надеялась, что укроюсь под деревьями на той стороне реки, и вздохнула свободно только среди них.

Но этот лес нельзя было сравнить с Арденнами, это была скорее рощица недалеко от человеческого жилья. Не зная, куда идти, я просто двигалась вдоль железной дороги. Это было самое пустынное место, окруженное кустами, где я могла спрятаться в случае опасности.

Очень скоро мне стало голодно, но я боялась приближаться к домам и опять начала бродить по полям в поисках картошки. Еще я сдирала кору с гниющих деревьев, чтобы добыть червей, и даже не чувствовала отвращения — так мне хотелось есть. Я инстинктивно искала мясо, не зная, что черви — эхо белок. И я разговаривала с червяками: «Мне очень жаль, но мне нужно жить. Ты помогаешь мне выжить, большое спасибо».

Со временем я стала подмечать скопления воронов. Первый раз обнаружив скелет животного, я разогнала птиц. Если они стаей кружатся в воздухе, значит, неподалеку лежит мертвое животное, и я могу его съесть — неважно, что это было. Ножом я соскабливала куски мяса. Таким образом, мне удавалось не только поесть, но и (начиная с мертвого зайца) обеспечивать себя кусками шкуры, чтобы заворачивать в них обмороженные ноги. Я видела, как Марта сдирает кожу с кролика, она повесила его на гвоздь в сарае, выпустила кровь, надрезала шкуру на шее и сняла ее практически целиком. В моем случае все было гораздо хуже: животное уже стало разлагаться, я с трудом соскабливала мертвую, уже начавшую разлагаться плоть. Запах смерти был тошнотворным. После усердной работы я добыла то, чем можно было выложить изнутри сапоги, и запихнула мех под ступни. Таким образом, я сохраняла еще немножко тепла и благодарила зайца, почти молилась:

— Ты умер, но ты спас меня, я не буду мерзнуть, спасибо тебе.

Мне всегда хотелось поблагодарить животных, которые помогали мне. Но когда я обворовывала людей, я не жалела об этом, во всяком случае, я не считала, что краду, наоборот. Это люди украли у меня родителей, и я ненавидела их.

Долгое время я не приближалась к человеческому жилью. Я заметила хижину, которая казалась покинутой, и долгое время наблюдала за ней, пока не отбросила мысль о том, что найду там пищу. Голод мучил меня гораздо сильнее, чем немецкая зима (не такая уж и суровая). Мой живот сводило от спазмов, голова кружилась. В поле я решалась выходить только на рассвете, чтобы ни в коем случае не столкнуться с людьми. Я была совсем больной: меня рвало, у меня был неудержимый понос, от которого скручивало живот, все текло по ногам — это было отвратительно. Желудочные колики, тошнота. Но я говорила себе:

— Ноги, руки, живот, замолчите! Командовать буду я. Вам совсем плохо, но нужно идти вперед, потому что я должна найти маму. Поэтому прекратите шуметь.

К счастью, воды было предостаточно. Порой она была стоялой, но чаще всего мне удавалось напиться из маленького ручейка на лугу. Я черпала воду руками, а маленькие камешки сосала, как конфеты.

В Германии я даже ела землю, чтобы успокоить желудок. Мне жутко не хватало хлеба. В Бельгии было нетрудно его украсть, я его очень любила, это была моя основная еда. Образ хлеба, мечта о нем преследовали меня в последующие годы.

Когда я чувствовала, что сейчас упаду от слабости, я останавливалась у дерева, сдирала с него кору и жевала. Практически сразу меня рвало, но, что интересно, некоторое время мне было не так плохо. Если меня тошнило, я ругалась на землю, которая питала столько растений, а я умирала от голода:

— Кто меня покормит? Дай мне поесть!

Она больше не давала мне картошки. В лучшем случае, я ела горькие дикие ягоды, корешки или глодала грязные кости.

Я все время говорила сама с собой: должно быть, я была в полубессознательном состоянии от голода и полнейшего одиночества, — но как одержимая продолжала двигаться к своей цели.

— Я зашла так далеко. Если со мной сейчас что-нибудь случится и я не смогу идти дальше, я не найду маму, и она никогда не узнает, какая я стала. Я не могу так поступить.

И я сжимала зубами кору или еще что-нибудь, пройдя три метра, выплевала, а потом начинала снова, чтобы двигаться вперед. В голове у меня была лишь одна мысль: идти, не останавливаться. Я не думала о смерти. Не знаю почему, но я никогда не думала, что умру. Мои родители тоже не могли умереть. Кто знает, возможно, в тот момент их уже не было в живых, но я в это не верила.

Однажды передо мной предстало восхитительное зрелище: картофельное поле! Уже давно я не встречала ничего подобного. Я спряталась в кусты и наблюдала за двумя мужчинами, которые о чем-то разговаривали. Я ничего не понимала, потому что была слишком далеко. Я тихо подползла поближе. На самом деле они пели французскую песню о свободе. Я была очарована, но не знакомыми словами, а картошкой, сваленной в кучу у их ног.