Мартин Мозебах - Князь тумана

Который час? В полутьме это трудно было определить. В пекарне уже давно начали греметь противнями и тяжелыми печными заслонками. Хлебный дух примешивался к затхлому запаху спальной комнаты, устоявшемуся в ней еще прежде, чем сюда вселились нынешние обитатели. Из-за паравана тускло просвечивал желтоватый огонек. Он светился так уютно, словно там зажгли свечку, хотя на самом деле под присборенным в виде нижней юбки абажуром, прожженном во многих местах сигаретами, горела электрическая лампочка. Вдруг раздался глухой бас: "Черт знает что! С меня хватит!" Слова прозвучали как-то бестелесно, как если бы их произнес попугай.

Это явление представляло собой неповторимую особенность "Монополя". Она заключалась не в относительности его чистоты, не в белье с пятнами, не в клочьях пыли в шкафах и даже не в отсутствии тишины или в той недоверчивости, с которой здесь у некоторых постояльцев требовали ежедневной оплаты счета, а в особенной конструкции отопительных труб, благодаря которой голоса проживающих в отдаленных комнатах людей передавались на большое расстояние, так что казалось, будто они говорят совсем рядом.

— Это лысый торговый агент из Дюссельдорфа, — сообщил грудной женский голос из-за паравана. Там, как видно, уже не спали, за параваном горел свет, но никто еще не вставал, позволяя себе немного помечтать и понежиться в постели. С кем говорила женщина — сама с собой или ее слова были обращены к молодому человеку, долговязому подростку, который занимал кровать возле двери?

В двадцать восьмом номере было жарко, но из-за горячих булочек в цокольном этаже постояльцы предпочитали не открывать окно. Мальчик для прохлады сбросил с себя блестящее красное стеганое одеяло. Полуголый, с открытой женственной грудью и младенчески выпяченным животом, он лежал, одетый в длинные подштанники и носки. Черты лица еще оставались заспанно-расплывчатыми. Густые гладкие волосы неопределенного цвета шапкой закрывали лоб до бровей. На щеках еще не пробилась борода, хотя парнишка вымахал такой орясиной, что его ступни в черных носках высовывались за край кровати сквозь прутья железной спинки. Протянув руку, он нащупал на ветчинноузорчатой мраморной столешнице ночного столика металлическую коробку. Не продрав еще глаза, он вслепую воткнул себе в рот сигарету. К свежим булочкам примешался терпкий запах, на фоне теплой рембрандтовской желтизны паравана заклубился сизый дымок.

— Ты куришь, — произнес грудной голос.

— Лейтенантский завтрак, — откликнулся долговязый подросток сонным голосом. — Коньяк и сигарета.

— Ну уж нет, пока ты живешь у меня! — Однако в отказе не слышно было должной решительности. Этот короткий диалог разыгрывался в утренней мгле душной комнаты не впервые.

Затем в сумеречном свете подала голос металлическая перекладина над окном. Вытертая занавеска отъехала в сторону. В комнату проник сероватый свет, яснее проступили раскиданные повсюду груды одежды. Долговязый малый зажмурил глаза. Но матушка распорядилась так, что день уже наступил. Ему осталось совсем немного времени, чтобы понежиться. Как у заключенных в тюрьме, где днем койку положено поднимать и пристегивать к стене, у него тоже скоро отнимут возможность валяться на кровати.

Параван покачнулся. Из-за него в длинной ночной рубашке показалась госпожа Ганхауз. Моложавое лицо обрамляли густые седые волосы, накрученные на папильотки. Казалось, она вместо чепчика надела на ночь лорд-канцлерский парик. Сын унаследовал от нее волосы, однако, несмотря на поразительное сходство матери и сына, которому не мешала даже разность полов, при взгляде на обоих нетрудно было решить, кто из них свежее и энергичнее. У молодого человека вокруг глаз лежали коричневатые тени, а в его молодом, бабьем жирке уже проступала некоторая бугристость, которой так боятся женщины. Мать была словно свежеочищенная груша. На лбу и верхней губе сочным налетом выступила легкая испарина. В прогретых стенах гостиничного номера тела постояльцев, если употребить выражение поваров, томились на слабом огне. Подойдя к умывальнику, на котором стоял таз с водой, госпожа Ганхауз одним движением сбросила через голову ночную рубашку. Теперь она осталась в одних панталонах, покрытых пышными сборками и завязанных на поясе бантиком, но внизу состоявших из двух отдельных, не сшитых в одно целое штанин.

— Отвернись! — приказала госпожа Ганхауз, не оборачиваясь.

Сын не пошевелился, продолжая глядеть на давно знакомую во всех подробностях материнскую спину: две одинаковые выпуклости, разделенные ложбиной позвоночника. В неодетом виде ее тело выглядело совершенно иначе, чем в корсете. Близость пекарни подсказывала сравнение с медной формой, в которую наливают сдобное бисквитное тесто. Когда вынешь его из формы, оно предстает перед зрителем во всем великолепии своей пышности. Тело всходило, наливалось сдобой, как бы расправлялось из небольшого комка. Из-за спины склоненной над умывальником женщины слышался легкий плеск, шлепки и бульканье. Мочалка шлепалась о тонкую кожу при энергичных и сильных движениях. К запахам, пропитавшим комнату, прибавились еще корица и розовое мыло, которым сыну пользоваться не разрешалось. Весь пол перед умывальником был залит водой. Кутая грудь в насквозь промокшее льняное полотенце, она вперевалочку шаловливо ускакала к себе за параван. Это к ней не шло. Вообще госпожа Ганхауз никогда не позволяла себе забываться и дурачиться. Когда она вновь показалась перед сыном, на ней уже была кружевная сорочка, хотя и свежая, но все же сильно заношенная.

— Как только у нас выдастся свободный денек, надо будет подумать о моих кружевах, — говорила она каждое утро, увидев себя в овальном зеркале в одеянии из драных и расползающихся на ниточки кружев.

Ну, все! Пора! Пришло время вставать и для этого молодца, шалопая, теленка! Этими словами она называла своего долговязого сыночка, когда нежными прозвищами заменяла данное ему при крещении имя Александр, превосходно подходившее к молодому человеку такого великолепного сложения. Пришлось ему выбираться из коротковатой кровати и приступить к исполнению единственной ежедневной обязанности, требовавшей некоторого напряжения сил, а именно к затягиванию матушкиного корсета.

— Сильней! — сквозь зубы покрикивала госпожа Ганхауз, опираясь вытянутыми руками на мокрую мраморную поверхность умывальника, словно приказывая палачу выполнять экзекуцию со всей суровостью. Александр натягивал шнурки, пока не чувствовал, что дальше, сколько ни дергай, уже некуда, так как достигнут некий непреодолимый предел, за которым, если еще натянуть, у женщины переломится талия.