Леонид Жуховицкий - Чужой вагон

— Ну что, брат, — сказал я ей, — пожила в свое удовольствие, а теперь надо что-то решать. Это ведь первый звонок. А может, и не первый.

Она отозвалась:

— Ты про эту историю?

Я возразил:

— Не только. Когда ты виделась с девчонками в последний раз?

— К Женьке ездила на той неделе…

— Погоди, — перебил я, — а она к тебе когда заходила?

Елена пожала плечами.

— А другие когда?

— Анюта приходит.

— Кроме Анюты?

Она промолчала.

— У тебя работа не хуже других, — сказал я, — мне она просто нравится. Денег мало — черт с ними, с деньгами. Но ты должна решить: это то, чего ты хочешь? Ведь сейчас ты — девочка после школы, любящая театр. А пройдет года три-четыре, и ты будешь просто билетерша со стажем. Это не страшно и не плохо. Но ты хочешь именно этого?

Она снова не ответила. Лицо у нее было подавленное. Я жалел Елену, но и злился на нее. Я злился, что нет у нее элементарной жизненной цепкости, что вот позволила парню бросить себя так подло, что от подруг отстала на житейской лесенке и все дальше отстает…

— Девчонки от тебя уйдут, — сказал я, — уже уходят. Анюта останется. Я останусь. Все! В театре ты больше года, а кто у тебя есть? Кто звонил, когда ты болела? Одна Оля.

Оля была тоже билетерша, ее напарница.

— С Анютой тоже стало не то, — вдруг призналась Ленка и поморщилась, как от боли. — Мы, конечно, видимся, она ко мне приходит, но говорим только о ней.

— Естественно, — пожал я плечами. — У нее есть новости, а у тебя нет.

По тропинке, пересекающей нашу, пробежала спортсменка, некрасивая плотная девушка лет двадцати двух, в потной майке и старых тренировочных рейтузах, отвисших на заду. Она даже не повернула к нам свое раскрасневшееся сосредоточенное лицо. Но мы остановились, пропустили бегунью и посмотрели вслед, отдавая должное ее целеустремленности.

Она не походила на Милку, но чем-то напоминала ее.

— Ты пойми, — сказал я Елене, — мне твоя работа действительно нравится. Да для меня вообще лучше, чтобы ты там оставалась — о билетах не надо заботиться. Но вот ты подумай: этот твой инженер, конечно, ничтожество, жалеть о нем смешно, но пошел бы он на свое тупое хамство, если бы ты была не билетершей, а, скажем, студенткой театрального?

Она, помедлив, проговорила неуверенно:

— Может, я сама его чем-нибудь обидела?

Я взорвался:

— Да плюнешь ты, наконец, на это барахло? Тебя что, его психология волнует? Нашла, в чем копаться!

То ли я ее убедил, то ли мой окрик отбил у нее охоту об этом разговаривать, но больше Ленка свою первую любовь при мне не поминала…

А теперь, вороша ту, уже давнюю историю, я вдруг сам задумался: за что же он ее так?

И знаете, ведь, пожалуй, у инженера с перспективами причина была.

Ленка не сделала ему ничего плохого и тем самым не дала никакого повода бросить себя красиво. А раз уж все равно некрасиво, так хоть душу отвести.

К тому же была надежда, что, столкнувшись с розовой девицей, Елена сорвется, нахамит и тем самым оправдает предстоящую процедуру. Но она обороняться не стала. И малый сам сорвался — стал юродствовать и пошлить. Видно, и раньше Ленка здорово его мучила своим непротивлением злу…

Мы с ней тогда гуляли довольно долго. Она понуро молчала, и мне, в конце концов, стало стыдно — совсем затюкал девчонку. Я попытался поднять ей настроение, принялся говорить, что все это не так страшно, что решать можно и потом, спешки нет, да и вообще я могу ошибаться…

Ленка вдруг проговорила с едкой обидой — никогда раньше я у нее не слышал этот тон:

— От нас ушел старший администратор, Валерий Николаевич. В академический ушел — там на шестьдесят рублей больше платят. А ведь был хороший человек, болел за театр… Но даже не в этом дело. Ты знаешь, о нем сейчас много говорят — почти все одобряют. Театр там ужасный. Но раз на шестьдесят рублей больше — значит, правильно сделал.

— Это — жизнь — сказал я.

— Но ведь они все время говорили о бескорыстии, о настоящем искусстве. Да и сейчас говорят.

— Актеры же не уходят, — возразил я.

— У них — слава, — невесело усмехнулась Елена.

Я сказал:

— Знаешь, старуха, пошли-ка в кафе-мороженое.

Мы пошли в окраинное кафе, пустое днем, взяли два фирменных «космоса в шоколаде», и я, как всегда увлекаясь, стал фантазировать на тему возможных Ленкиных профессий. Я перебирал варианты, и один выходил заманчивей другого.

Но она слушала невнимательно…

Мы поели, и я проводил ее до метро.

Вскоре в Ленкиной судьбе произошло еще одно переломное событие: она ушла из театра.

Была она не актриса, даже не бутафорша, и оформилось все это с какой-то тоскливой простотой. Подала заявление, его подписали. В положенный день не вышла на работу. У двери зала появилась другая девочка.

Только и делов.

Молодой знаменитый театр на потерю не реагировал, потому что ее не заметил.

Осталась ли память о Елене на первой ее службе?

Кое-кто помнил. Еще года два я проникал в этот театр по Ленкиной протекции: у нее оставались связи на уровне уборщиц и билетерш. Потом и эти ручейки усохли…

Недавно, этим летом, я познакомился с одной из ее бывших подруг-актрис — той, что звала девчонку «мой пудель».

За прошедшие семь или восемь лет актриса стала большим, зрелым мастером, приобрела прочную, честную славу, даже звание получила. Впрочем, сама ее фамилия уже довольно давно стала как бы персональным почетным званием.

Я ей напомнил про Елену.

Разговор был ночной, в гостиничном номере, в небольшом городке, куда театр приехал на гастроли. На столе, накрытом газетой, лежала пачка чая, в гладком казенном стакане трудился проволочный актрисин кипятильник. А сама она, худая, усталая, в очках, сидела в халатике и вязала. Она проговорила:

— Да, да, да… Лена?.. Да, да… Это когда было?

Я стал перечислять спектакли и разные случаи из жизни актрисы, хорошие и тягостные, — они четко помнились с Ленкиных слов.

— Да, да, да, — повторяла актриса, но в глазах ее и позе не было ничего, кроме недоумения.

— А ведь она вас очень любила, — обидевшись за Елену, укорил я.

С актрисой мы были едва знакомы, говорили по-настоящему в первый раз, и никакого права на претензии я не имел. Но, видимо, сработал инстинкт зависимости от зрителя, и актриса, вместо того чтобы послать меня к черту, сыграла этюд на тему «воспоминание». То есть подняла глаза к потолку, наморщила лоб, сосредоточилась, помедлила и просветлела:

— Да, да, да. Вспоминаю. Помню, помню, ну как же… Да, да, да.

Ничего-то она не помнила.

— Потеряли вы своего пуделя, — сказал я угрюмо, что было совсем уж неприлично и несправедливо.

Да, потеряла. Но ведь вся ее жизнь была цепочкой потерь. Она теряла здоровье на ночных репетициях, теряла свежесть кожи, калеча ее ежевечерним гримом, теряла зрение под театральными прожекторами, теряла молодость, теряла друзей, на которых не хватало времени, теряла любимых и любящих, на которых не хватало внутренних сил. Зато на сцене была велика и становилась все надежней и глубже — к своим тридцати пяти годам сделалась одной из лучших актрис в стране…