Леонид Жуховицкий - Чужой вагон

Что делать, искусство забирает у человека слишком много, лишь остатки отдавая собственно жизни: не хватает на два потока единственной души. Причем если добрый, тонкий человек сер в стихах или музыке, мы же его потихоньку и презираем. Зато другой могуч в творчестве, а в жизни, увы, приходится подхалтуривать.

Говорят, некоторых достает на все — и на человеческие отношения, и на искусство. Я таких богатырей, пожалуй, не встречал. Но если есть они — дай им Бог!..

Но это я уже далеко ушел от Елены. Так вот, распив с двумя другими билетершами и девочкой из бухгалтерии бутылку сухого винца, Ленка распростилась с театром.

А затем в ней словно заработал какой-то таившийся до времени резервный моторчик.

И недели не прошло, она уже работала на телестудии помощником режиссера. А еще через месяц поступила там же, на студии, на курсы ассистентов — служба рангом повыше. И все это без колебаний, без былой своей нерешительности, ни с кем не советуясь и не обсуждая столь существенные в жизни шаги.

Мало того — Елена пристроилась в одну из редакций внештатным ретушером, что давало ей в месяц дополнительно рублей двадцать, очень и очень не лишних.

Сторонившаяся прежде житейской сутолоки, без зависти пропускавшая вперед более целеустремленных, она вдруг словно проснулась и бросилась догонять преуспевших сверстников, и подруг своих в том числе.

Взыграло ли в ней самолюбие?

Наверное, и это сказалось, но лишь самую малость.

Главные причины были куда более земные.

Елена и раньше жила небогато. В старом доме у Пионерских прудов у них с матерью имелись две трети большой комнаты. Оставшуюся треть, отгороженную шкафами и занавесками, занимал бывший муж матери, Ленкин отец, — чуть не написал я «бывший отец».

Впрочем, пожалуй, так было бы верней. И отцом он стал бывшим — некогда хороший портной, истаскавшийся по ателье, по халтуркам, по женщинам, по закусочным, по квартирам. Теперь это был пенсионер, семидесятилетний благодушный полуалкоголик, лицо которого — и нос, и впалые неряшливые щеки, и в маразматической улыбке губы, и легким безумием поблескивающие глаза — все было в красных пятнах и прожилках.

Видно, когда-то он был обаятелен, и стиль поведения сложился соответственный. С годами обаяние ушло, остались лишь манеры обаятельного человека, выглядевшие гротескно и почти непристойно.

Теперь он гордился взрослой дочерью.

Она же за время его отлучек — последняя длилась восемь лет — совсем отвыкла от родителя и не испытывала к отцу ни любви, ни нелюбви, а только немного брезгливую жалость да чувство неудобства оттого, что рядом за занавеской живет чужой, неопрятный и добродушно назойливый старый человек.

Мать у Елены прежде работала в больнице медсестрой. Здоровье ее и раньше подводило. В последние же годы совсем расхворалась и вынуждена была уйти на инвалидность. Пенсия ей вышла маленькая.

Вот и пришлось девятнадцатилетней девочке стать в доме хозяином и главой.

Теперь и она была занята, видеться мы стали редко. Перезванивались, правда, довольно регулярно. Раза два в месяц дребезжал у меня телефон, и утробный женский бас приглашал уважаемого писателя на творческую встречу с акушерами Кунцевского района или на читательскую конференцию в московский цирк. Голос Ленка меняла здорово. Обычно я ее все же узнавал, иногда не узнавал, но в любом случае, конечно, соглашался, только ставил условие: чтобы в цирк и обратно меня доставили на такси или, в крайнем случае, на слоне.

Манеры Елена, в основном, сохранила прежние, веселые. Но при встречах замечалось, как она замоталась, посерьезнела и, к сожалению, потускнела, как тускнеем все мы, попав в беличье колесо неизбежной бытовой суеты. Бежим, торопимся — и все по кругу, по кругу…

Даже в лице Елены появилась какая-то озабоченность, словно бы застывшая торопливость — и туда успеть, и там не опоздать.

Ее волосы по-прежнему лохматились, но на пуделя она больше не походила. Теперь она почему-то напоминала мне пони, неприхотливую и невзрачную лошаденку, которую так легко принять за коротконогого жеребенка — да вот тянет она всю жизнь, как взрослая лошадь! Посмотрите хоть в зоопарке: на одном кругу одинаковые повозки, облепленные детьми, тащит и высоченный верблюд, и эта коротышка. Жизнь, увы, на малорослость скидок не делает…

Еще тогда, в парке, я пообещал Елене — я у тебя останусь.

А ведь тоже не остался.

Начались у меня неприятности, не так тяжелые, как затяжные. Но сперва-то я не знал, что они затяжные, и стал довольно энергично бороться. Все остальное временно отложил, и Ленку в том числе. Вот к понедельнику утрясу свои дела — тогда и увидимся…

Но проходил понедельник за понедельником, дела не утрясались, неудача наслаивалась на неудачу, пока я наконец не задал себе простой вопрос.

Ну, вот я борюсь. А если бы не боролся — тогда что? И сам себе ответил: а ничего. То же самое и было бы. Ни хуже, ни лучше. Времени бы свободного больше осталось. Тогда я решил, что это — полоса.

В принципе, полоса — понятие туманное. Но все же что-то такое в человеческой жизни существует. Даже в пословице отражено. Пришла беда — отворяй ворота.

Если разобраться, пожалуй, никакой тут мистики нет.

Ведь может так случиться: две-три неудачи подряд. Само по себе оно не страшно. Но человек, живое существо, внутренне начинает настраиваться на неудачу. Пропадает уверенность в себе. Да и сослуживцы начинают осторожничать: раз человеку не везет, значит, есть какая-то причина. И там, где прежде помогали, теперь предпочитают подождать.

Вот и еще несколько неудач.

Тут уж и приятели послабей потихоньку начинают сторониться: несчастливость — штука заразная.

И все. Началась полоса.

Зато пройдет время — и вдруг все меняется.

То ли кто-то не знал про полосу и помог. То ли знал, но все равно помог. То ли в равнодушных коллегах совесть пробудилась. То ли даже и не пробудилась, а просто кто-то громко сказал:

— Что же это мы человека-то упускаем?

И как раньше во имя самосохранения было лучше неудачнику не помогать, так теперь становится лучше — помогать.

Глядишь — и пошла новая полоса, полоса везения…

К сожалению, цепь своих неудач я признал полосой с большим опозданием, так что много времени и сил ушло зря. И все это время — больше года — с Ленкой я не виделся.

Сперва откладывал на неделю, потом не хотел взваливать на нее свое дурное настроение, взвинченность и суетливость. А там уж стало не так важно, пять месяцев не видеться, или восемь, или год.

Но вот в минуту просветления я понял, что давно уже идет полоса, успокоился на этом, и жизнь опять обрела разные свои краски и цвета. Ведь глупо злиться на зиму за то, что она не лето. Да и в зиме есть свои прелести.