Леонид Жуховицкий - Чужой вагон

Короче, я бросил суетиться, начал регулярно писать, благо звонки из редакций и театров от стола почти не отрывали. Сразу и время высвободилось — на книги, на друзей, на все, что раньше откладывал.

Тут во мне проснулась совесть, и я позвонил Елене.

Мы встретились в центре, и я повел ее в кафе-мороженое. Так уж вышло, что Ленка к выпивке всегда была равнодушна, да и я по этой части не профессионал, и наши с ней загулы обычно ограничивались двумя стаканами сладкой газировки и несколькими шариками клубничного или крем-брюле.

Стоял ноябрь, снег выпадал и таял. По крыши заляпанные легковушки смиряли скорость на скользком асфальте — все же у перекрестка нас обдало липкой грязью. Ленка основательно чертыхнулась, и это было для меня новым — раньше она на плевки фортуны реагировала женственней.

На этот раз мы пошли в хорошее, модное кафе, где у входа всегда болтался хоть маленький, да хвостик, а в зале над головой что-то висело и шевелилось: это «что-то», пристроенное под потолком, было, вероятно, мобилем, современным видом скульптуры, благородной абстракцией, рассчитанной на ценителя и знатока.

Мы с Еленой сели чуть поодаль, чтобы мобиль, хоть и легкий на вид, не мог нам непосредственно угрожать.

— Ну, как ты? — спросил я. С чего-то ведь надо было начинать.

— Ничего, — сказала она довольно равнодушно. — А у тебя налаживается?

Я пожал плечами:

— Да как посмотреть.

— Я слышала, — кивнула она, — мне Анюта рассказывала.

Издательскими моими делами она поинтересовалась бегло, без воодушевления, и в этом была своя истина. Конечно, важно, хвалят меня или ругают, печатают или воздерживаются. Но ведь есть вещи и позначительней: хорошо пишется или средне, здоров или так себе, любят меня или нет.

Официантка принесла алюминиевые вазочки с мороженым — в золотистом абрикосовом сиропе плавали мягкие белые шары.

Ленка ела не спеша и вообще была спокойна, но не так, как, два года назад, когда работала в театре и была счастлива этим. Я не сразу уловил разницу, но потом все же понял — с лица ее ушла постоянная улыбка. Теперь она улыбалась, только когда улыбалась.

— С Анютой часто видитесь?

Она немного подумала:

— В общем, да.

— Ты все там же?

Она ответила, что все там же, на телевидении. И ретушью все так же подрабатывает. А еще время от времени пишет заметки в молодежную газету — и заработок, и практика. Если будет поступать на факультет журналистики — пригодится.

— Так ты решила на журналистику?

— Да, на телевизионное отделение, на заочное, — сказала она так буднично, что стало ясно: это не мечта и не высокая цель, а просто логическая ступенька вверх от нынешней ее работы, вроде капитанского звания для старшего лейтенанта.

Она была в простых, магазинных джинсах и какой-то курточке — обычной деловой одежде молодых женщин, не слишком озабоченных внешностью. Правда, в нарядном я ее вообще не помнил — может, потому, что и праздничное платье на ней казалось бы деловым. Есть люди вполне симпатичные, а порой и красивые, но не годящиеся для праздника, как те же пони для парада.

Она повзрослела, пожалуй, не так уж и намного. Но и этого хватило, чтобы сквозь забавную девчоночью мордочку начало проступать озабоченное женское лицо. Мне оно все равно нравилось, но что я! Для меня Ленка всякая была хороша. Да ведь не в моей же оценке она нуждалась…

— Ну и кого же ты теперь любишь? — спросил я полушуткой, чтобы и она при желании могла отшутиться.

И действительно, Елена, как в прежние наши встречи, стала представлять: вытянула шею, сентиментально, со стоном, вздохнула и подняла глаза к мобилю.

Но тут же махнула рукой и бросила буднично, как о поступлении в институт:

— Был один парень.

Потом все же рассказала подробно.

Малый этот был студент из станкоинструментального, старше ее на два года, бабник, любитель выпить и порядочный хам. Учился он неряшливо и держался в институте в основном спортом: прыгал в длину по первому разряду и неплохо играл в футбол.

Ленку возле себя он не более чем терпел. Однако ей как будто и того хватало — было кому стирать рубашки и чьи неурядицы переживать.

Но постепенно парень все больше распоясывался, мучил девчонку, даже бил и хотел бросить. Но она попросила еще хоть на месяц оставить все, как есть. Малый, подумав, согласился, мучил ее еще месяц и только потом бросил насовсем.

Рассказывала она об этом спокойно, ровным голосом, не жалуясь и не хвастаясь, а как бы просто информируя: вот так, мол, я жила.

А я смотрел на Елену и думал: ведь выросла моя лилипутка. Совсем взрослой женщиной стала — и любит, и мучается, и находит в этих мучениях удовольствие… Я спросил, как у нее дома. Оказалось — не ахти.

Полгода назад умер отец. Рассказывая про это, она его жалела, но так, как пожалела бы соседа. Мать совсем разболелась — сердце. Так что теперь дома Елена одна за все.

Правда, есть и хорошая новость: завела щенка. Личность симпатичная, хотя и неизвестной породы, полушпиц, полу еще кто-то, по имени Федот.

Мы помолчали, и я покивал головой: мол, понятно. Мне хотелось сказать Ленке что-нибудь человеческое, успокоить, что ли. Но она и так была спокойна. Поэтому я только спросил:

— Хочешь еще мороженого?

— Да нет, — сказала она, — хватит.

— А чего-нибудь хочешь?

Она немного подумала:

— Да нет, пожалуй.

Так и не удалось мне ее как следует накормить.

В кафе мы пробыли недолго — съели свое мороженое, выпили газировку и ушли. Зато потом прогулялись: я ее проводил до Пионерских прудов, и еще там покружили по переулкам.

Она сперва держала меня под руку, но затем отпустила: внутренние ритмы наши никак не могли совпасть, и на походке это сказывалось.

Елена неторопливо и как-то равнодушно переступала с ноги на ногу. Она казалась мне вялой и почему-то сутулой, хотя не сутулилась и даже голову не опускала. Просто взгляд у нее сделался… коротким, что ли, — он не уходил далеко, словно в двадцати метрах от подошв уже ничто не могло ее заинтересовать.

— Надоела слякоть, — сказала она, и мы немного поговорили о слякоти.

Я никак не мог освоиться с этой новой, взрослой женщиной. Слишком я привык быть с ней старшим и, по вечной нашей слабости, учить ее на собственном богатом опыте. А теперь жизнь ее и помяла, и закалила, у нее появился свой опыт, ничуть не слаще моего. И я не только не мог угадать, что с ней будет, но не знал даже, чего она хочет, и чего я хочу, чтобы с ней было.

И только медленно подкатывалась тоска, что человек такой близкий отошел уже далеко и все отходит, отходит…

— В театры-то выбираешься? — спросил я.

Она сказала, что редко, и это меня не удивило — мне и раньше казалось, что театр интересовал ее не как зрелище, а как нуждающийся в помощи организм.