Адель Фернандес - Ранний плод - горький плод

— Eh, chico qué quieres? [11] Эй, малыш, чего ты хочешь? (исп.)

— Nada [12] Ничего... (исп.) ... — коротко отвечает Хосе. Ничего, ничего он больше не желает, ничего больше не ждет. Tio Жиль и tia Матильда оставляют его у себя, el Claudico не гонит. Если бы он мог, то закричал бы от радости, запел бы во весь голос. Но в этом доме поет только сеньора Франсина.

Матильда ставит на стол немного козьего сыра. Хосе очень любит этот сыр. Каждый день он помогает Матильде переворачивать формочки на сетку, мыть полотно, приготавливать закваску на другой день. Но в тот самый момент, когда тарелка с сыром доходит до него, Хосе чувствует взгляд Жоржа, прикованный к его руке. И рука Хосе вместе с ножом повисает в воздухе. Перед ним маленький кружок сыра, свежий, белый и гладкий, отрезанный наискосок, он влажно блестит.

— Спасибо, я больше не хочу есть, — говорит мальчик и передает тарелку Франсине, которая тотчас же меняет репертуар и затягивает:

— «Была одна пастушка, тра-та-та, тра-та-та, крошечка толстушка... а... а» — Затем добавляет с полным ртом: — Они великолепны, твои сыры, Матильда.

— Что такое «толстушка»? — спрашивает Хосе, но так тихо, что никто его не слышит.

Несмотря на все старания Матильды, кофе из жареного гороха не очень пригоден для питья, хотя Матильда уверяет, что положила в него несколько зерен настоящего кофе.

— Я постараюсь достать «настоящего кофе» через этих господ по снабжению, — говорит Жорж. — Они забирают у нас все, что дает усадьба, могут же они сделать что-то и для меня. — И он с какой-то, по мнению Жильбера, детски-наивной гордостью достает из кармана пачку сигарет. Прямоугольная, серая с белым пачка — «для немецкой армии». — Такие я всегда добуду... Закуривайте. У меня для трубки есть запас амстердамского: я всегда был предусмотрителен.

Жильбер отказывается. Он достает остатки своего военного рациона и скручивает тонкую цигарку.

— Разделим, — предлагает Матильда, берет у Жоржа пачку и протягивает ее Франсине.

— Нет, оставь себе, — отвечает Франсина, — через неделю у меня конкурс, и я должна беречь горло. Этот слабоумный директор осмеливается утверждать, что с моим голосом можно петь только в салонах: неправильное дыхание, нет широты... Вот кретин! «Опера?! Полноте! Не надейтесь даже на оперетту: из третьего ряда партера вас уже не услышат!» И такому-то разрешается быть профессором музыки, директором консерватории! Настоящая скотина! К счастью, профессор пения, мосье Галтьери, иного мнения. Он знает, на что я могу рассчитывать. Я ему обещала до конкурса беречь легкие, горло, нос, все, что он пожелает.

— На этот раз ты одержишь победу, — примирительным тоном говорит Матильда.

Жильбера забавляет болтовня Франсины, ее возмущение директором консерватории, ее доверие к маэстро Галтьери, на которого, возможно, красота Франсины действует сильнее, чем достоинства ее голоса. Так думает Жильбер. Он знает, что голос — это дополнительное украшение Франсины. Причем он у нее мелодичный — легкое сопрано, однако без больших возможностей, без правильно поставленного дыхания. Карьера певицы была детской мечтой его жены, и время ничего тут не изменило. Бесконечные провалы не обескуражили ее. На сцене единственным ее козырем была красота. Жильбер знает, что она не может быть актрисой. Играет она фальшиво, теряет чувство меры, всякую гибкость. Говорил ли он ей об этом? Пытался, но это всякий раз вызывало бурю отчаяния, упреки, слезы, обвинения — в ревности, в мужском эгоизме, в мещанском, консервативном складе ума. Потом следовали недели плохого настроения, капризов, мигреней. Жильбер знает, что лучше предоставить Франсине мечтать о карьере певицы — тогда у нее сохранится эта ее очаровательная жизнерадостность. Конкурс... через неделю... Если Франсина не получит первой премии, думает Жильбер, что он сможет сделать, чтобы ее утешить? Конкурс... Жильбер объясняет этим некоторые моменты, которые огорчают его. Со времени своего возвращения он страдает от ощущения какой-то пустоты. Его страсть, его желание, обостренное месяцами разлуки, не нашли у Франсины отклика, которого он ждал. Она никогда не отказывала ему, не употребляла никаких женских уловок: не пыталась сказаться усталой, расстроенной, сонной. Но в любви Франсины, в ее ласках была какая-то рассеянность, почти машинальная податливость без всякого порыва.

Жильбер не раз спрашивал себя, не материнство ли вызвало у Франсины такое равнодушие, такое спокойствие. Теперь он, кажется, понял: предстоит конкурс, и вся страсть, на какую способна Франсина, брошена на завоевание этой премии, которой она, конечно, не получит. Жильбер смотрит на нее. Пригнувшись к столу, она с недовольной гримасой маленькими глотками пьет кофе. Вырез платья открывает вытянутую шею, выпуклую линию грудей, прикрытых тонкими зубчиками кружев.

Жильбер вдруг хватается за голову руками, что-то разлетелось в нем на клочки, словно мысль, возникшая в его мозгу, взорвалась гранатой. Неужели он сходит с ума? Он вновь видит рыжеволосую женщину в разорванной одежде, прижимающую к груди бледного как смерть ребенка... собственно, ребенок был уже мертв... Теперь он в этом убежден — на лице женщины было написано отчаяние. Разорванная зеленая кофта... и эта грудь с голубой жилкой... До чего же молода была эта женщина! И какая красивая!.. Это она упала у него на глазах? Поскользнулась в кровавой жиже, заливавшей, словно пена прибоя, всю улицу, от тротуара до тротуара, и упала? Нет, не она... Пожалуй, не она... Жильбер отнимает руки. Он видит улыбающееся лицо Франсины. У нее на коленях мурлычет, тихо помахивая хвостом, зеленоглазая кошка. Матильда вышла к ребенку, Хосе составляет посуду в раковину, Жорж подошел к окну. Он ждет двуколку с фермы, чтобы поехать в здание суда. Опершись на трость, он неторопливо курит. Косые лучи солнца падают двумя полосами на красный песчаник пола. Кажется, будто вся природа вокруг уснула, изнуренная жарой. «Вот он — подлинный мир, —думает Жильбер. — Боже мой, мир!..» Он повторяет про себя: «Мир», стараясь всеми силами зацепиться за эту мысль, но ему не удается в это поверить.

— Если вы будете слушать передачи из Англии, — говорит Жорж, — я прошу вас закрыть окна, двери и, по возможности, приглушить звук. Впрочем, вы ничего не услышите — так много помех, передачи забивают, и вообще кому все это нужно!

— Я хочу посмотреть на Клоди, — говорит Жильбер.

Он берет дочь на руки. Она смеется, лепечет, глазенки блестят, от волос пахнет лавандой, розовое личико своей свежестью и бархатистостью напоминает персик.

«Конечно, ребенок был мертв, — думает Жильбер, — это было написано на лице той женщины».

Спрятав руки в карманы старого пальто, Луи Валлес ждет у двери своего дома, топчется в грязи.