Дмитрий Бортников - спящая красавица

«Вот увидите! Вдовы всех пересидят! Пропердят еще сто лет! Ненависть прибавляет бензину. Они непобедимы! Их всех надо было в яму! В погреб, на цепь! Нельзя, чтобы их было видно... »

Он пил третий стакан и смотрел на мать. Внимательно. И она на него. Она. Уже потом, когда мы все- таки родились, я видел этот взгляд. Он чуял ненависть женщины. Он догадывался, что она видит во сне. Какие мысли бродят на дойке. Ранним утром, когда в мире только женщины и коровы!

Это было так. Он не ошибся. Те, кто дождался, понимали, что Победы никогда не будет! Это только так, для смазки, — братья и сестры! Сестры — вот кто настоящее пушечное мясо! Да! Их праздника никогда не будет! У мужей-орлов, у братьев были крылья! А у них... Только земля и цыпки на скрюченных руках! Их слышали только коровы. Только они. В предутренней синеве. В тепле хлева. Коровы дышали и слушали женщин. А потом начиналось пьянство. Так стало и с моей матерью.

Она помнила ту ночь, когда муж-герой вставил ей, полумертвой от гороховой бражки. Она почувствовала, как мы, я и брат, вошли в нее... Женщины всегда знают, когда это происходит! Она спала и очнулась от одиночества. Все было по-прежнему. По-прежнему плохо. Но теперь вокруг было полнейшее одиночество. «... Это теперь навсегда? Навсегда... навсегда... » — тупо повторяла она. Да. Это было почти навсегда. До самой смерти. Мы с братом пришли надолго. Мы ничего не принесли. Никакого подарка. Кроме своих голодных ртов. Мы пришли никого не спросясь. Мы даже не поинтересовались, куда нас черт несет! Какая погода? Кто наш отец? Есть ли в доме пожрать? Нам было плевать!

Нас выплеснули мутные воды. И все.

Мы вышли из матери, держась за руки. Бабка Поля говорила: «Вы выползли, ты, Игорь, — первый, а ты, Колька, — второй. И тебя, Колька, твой братан тащил за руку! Вы выскочили, как за вами гнался кто! Мамка ваша даже присесть не успела!»

Я не знаю, так ли все было. Я не помню. Наверное. Да. Я держал его за руку. Хотя даже в матери близнецы спят спиною друг к другу... Но все-таки. Там, в матери, мы были близки. А стоило выйти и все! Мы с каждым днем становились все более похожими и все более разными. Мы были не далеки друг от друга! Нет! Мы были нигде друг от друга! Нигде! Как два отражения в зеркале!

Отец плакал от счастья. Он нас увидел, таких маленьких! Два синих червяка! И он заплакал. В нем что-то лопнуло! Мы нуждались в защите! Эти слезы сделали его рабом. Нашим рабом. Он даже забывал жрать! Он ослеп от нас. Два синюшных червячка его ослепили.

Мы сломали отца. Мы сломали ему хребет. Он начал стареть. Быстрее, чем мы росли. Он даже не заметил, что произошло. Война стала далекой-далекой...

Теперь ему было все по барабану! Он нас кормил, бубня под нос, вставал на четвереньки, залезал под кровать, высовывал язык и сажал нас на свою стриженную под бокс башку! Теперь он мог сражаться за троих! И напевал нам на ночь: «Теперь вы подыхайте, товарищ лейтенант! А у меня есть дети, и я еще сержант... »

Он носил нас в шапке! Серьезно! Первое время. В эту шапку он клал медали. «Вам нравилось... Они бренчали. Я только отламывал заколки... » Он клялся, что и там, в шапке, мы так же держались за руки... Даже во сне мы не расставались. Даже когда нас подносили к груди... Я этого не видел.

Потом никогда мы не брались за руки. Никогда. Ни он, ни я. Мы стали отдельными.

Мать спивалась с тремя другими. Батя называл их — зондеркоманда. Мужики побаивались эту банду. Моя мать и трое вдов. Наши герои замолкали, стоило только им запеть в начале улицы...

«А-а-а, бля, недобитая дивизия... » — качали головами мужики. Лучше все-таки было смыться. Отцу было насрать. Ведь у него были мы! Он нам варил «полевую» кашу, пшено и картошку. Сам. Потом их смешивал и в печь. А наша мать и три вдовы, обнявшись, мотались по воскресному дню. Они все были на самом лучшем счету в колхозе. Про мать я уже сказал. Ничего больше.

Две других были обыкновенные полумертвые женщины. Они мычали. Отец сплевывал: «Хорошо, что Петька не пришел. Хоть не видит свою... Ну и баба... »

Про вторую он ничего не говорил. Даже не сплевывал. Она спала в хлеву. Чтоб не идти утром из дому. Сразу чтоб проснуться на месте. Я помню ее. Лучше остальных.

У нее уже не было лица. Только платок, которым она утиралась... Коровы ее любили больше всех. Она их молча гладила. Только гладила. Стояла, обняв пятнистую шею, и гладила... Корова переставала жевать, она будто к чему-то прислушивалась.

Так она и умерла. Стоя, обняв Ночку... Что-то нашептывая. Обняла так крепко, так крепко сжала шею, что повисла, а Ночка стояла и ждала. Потом кто-то зашел и увидел... Трудно было ее оторвать. Трудно. Она так сжала руки... И что? Ночка стояла не двигаясь. На ней висела эта. Ночка ее держала.

Народ жесток. Да. Жесток. Но ведь мы и есть этот ебаный народ...

— Главарем зондеркоманды была Анна Медведиха. Она была выше всех в деревне. Большая и добрая. У нее был маленький геройский муж, которого она видела два года. Два года до лагеря. Он был вор. И оттуда он ушел искупать вину. В штрафбате.

Рассказывали, что он умел Медведиху сделать шелковой. Своим тонким голоском. Он ей был до пупка! Стоило ему только откашляться, у Медведихи уже ушки на макушке! Она замирала! Она носила его в баню! На руках! Он ползал по ней, как муравей по корке хлеба с медом. В ней действительно был сплошной мед. На нее садились пчелы, она, смущаясь, отгоняла их кончиком платка, вздыхала: «Ну что, нашли улей... »

Потом, после похоронки, даже комары ее избегали. Она начала не просто пить. Она начала приканчивать себя. Как недобитая, недорезанная жертва! Мертвая голова! Сорвавшись с жертвенника, она металась, хромая, по улице. И никто не смел к ней приблизиться! Никто! Все герои попрятались. Кто начал колоть дрова, а кто полез на час в погреб! Кого и палкой не загонишь в дом, сидели в очках под радио! На всю катушку! Но кто мог заткнуть пасть Медведихе! Радио?! Отец был прав. Тысячу раз прав. Но никто его не слушал! В первую очередь он сам! «Нужно ее добить... Кто-то ее добьет!» — бормотал он.

Но этот кто-то был уж точно не он! А она пела:

Даже мы, дети, ее боялись. Дети всегда трутся с дурачками. А тут было другое.

Особенно когда ночи становились все длиннее. В самые длинные ночи. Когда спускалась зима. Еще без снега, еще на черной мерзлой земле... Даже мы не выходили на улицу в такие вечера. Даже собаки. Даже кошки. Ни птиц, ни волков!

Деревня замирала — только ослепительное звездное небо и крошечная стальная луна. И в тишине, в такой тишине, которая бывает только в ночь резких заморозков, мы вдруг слышали Медведиху. Это был не голос. Это было не пьянство.