Жозе Сарамаго - Странствие слона

Собравшаяся спозаранку генеральная ассамблея работяг единогласно решила, что возвращение в Лиссабон должно происходить по дорогам, менее тяжким и опасным, нежели когда шли оттуда, то есть по дорогам, более приятным взгляду и ступне, избавленным к тому же от желтых волчьих взглядов, от их извилистых пробежек, которые в конце концов загоняют в угол бедные мозги жертвы. И нельзя сказать, будто волки не появляются на морском побережье, наоборот, очень даже появляются, и в немалом количестве, и производят большие опустошения в стадах и отарах, однако же, согласитесь,— колоссальная разница идти меж скал, одним видом своим наводящих страх, или по прохладному песку на побережье, облюбованном рыбаками, а это люди хорошие, всегда готовы отдать полдюжины сардин в уплату за помощь, пусть и символическую, ну там лодку вытянуть на берег или еще что. Работяги уже вскинули на плечи свои дорожные мешки и теперь ожидают, когда придут прощаться субхро и слон. Идея наверняка самому погонщику и принадлежит. А о том, как она пришла ему в голову, ничего не известно, ибо ни одного письменного свидетельства не осталось. Слон-то может обнять человека, но нет решительно никакой возможности вообразить себе обратное. Что же касается рукопожатий, то они и вовсе невозможны, и пятью жалкими человеческими пальцами нипочем не обхватить толстую, как древесный ствол, слоновью лапищу. Погонщик же загодя приказал всем выстроиться в две шеренги, по пятнадцать человек в каждой, на известном расстоянии одна от другой, так что слону вроде бы ничего не оставалось, как пройти перед ними, словно бы принимая парад. Субхро же предупредил, что каждый, когда соломон остановится перед ним, должен будет вытянуть перед собой ладонью вверх правую руку и ожидать прощания. И чтобы не боялись, соломон — в печали, но не в злобе, он привык к вам, а теперь вдруг узнает, что вы уходите. А как он узнает. Об этом не стоит даже и спрашивать, а если даже зададим этот вопрос напрямую ему, он, скорей всего, не ответит. Потому что не захочет или потому что сам не знает. Я полагаю, в голове у соломона не знать и не хотеть перемешаны в одно большое недоумение по поводу мира, в который его отправили жить, а, впрочем, в недоумении этом пребываем мы все, и люди, и слоны. Вслед за тем субхро подумал, что сморозил глупость из тех, что в списке общих мест претендуют на одно из самых почетных: Слава богу, никто меня не понял, бормотал он, отправляясь за слоном, и не в том ли несомненная польза невежества, что оно оберегает нас от ложной мудрости. Люди меж тем начинали терять терпение, пора было отправляться в путь и следовать по левому берегу реки доуро, пока не придешь в город порто, славный тем, что радушно принимает гостей и где кое-кто из путников намеревается обосноваться, едва лишь уладится вопрос с жалованьем, что сделать можно будет только в Лиссабоне. За этими примерно думами, своими у каждого, и застал их слон соломон, тяжело несший свою четырехтонную трехметровую громаду. Кое-кто из наименее стойких почувствовал сосание под ложечкой при одной мысли о том, что будет в случае, если что пойдет не так в этом прощании, у животных разных пород происходящем по-разному, о каковом предмете, впрочем, как мы уже указывали, библиографии не имеется. По обоим бокам от слона вышагивали помощники, которым уж всего ничего оставалось до прекращения dolce farniente [9] Безделье, нега (ит.). , тянувшегося от самого Лиссабона, а на просторном слоновьем загривке сидел погонщик субхро, что лишь усилило беспокойство выстроившихся работяг. Один вопрос вертелся в голове у каждого: Успеет ли он, сидя так высоко, вмешаться, если что. Две шеренги, словно бы под порывом сильнейшего ветра, дрогнули раз и другой, но все же не распались. Да и в любом случае это бы не помогло, потому что слон был уже совсем рядом. Субхро заставил его остановиться перед правофланговым, а тому сказал раздельно и отчетливо: Руку вытяни вперед ладонью вверх. Тот повиновался, и — вот она, рука, и на вид тверда. Тогда слон опустил на ладонь кончик хобота, и человек бессознательно пожал его, как пожал бы руку, а одновременно пытался проглотить ставший в горле комок, ибо, если с ним не совладать, дело может кончиться слезами. На него, дрожавшего с головы до ног, сверху благосклонно взирал субхро. Со следующим по ранжиру произошел случай мгновенного взаимоотторжения — и человек не захотел протягивать руку, и слон не поднял хобот, просто какая-то молниеносно возникшая неприязнь, тем более необъяснимая, что за время пути не произошло между ними ничего, способного вызвать подобную враждебность. Зато потом, словно бы в возмещение, имел место взрыв живейших чувств — один из провожаемых зашелся судорожными рыданиями, как если бы повстречал милое сердцу существо, о коем долгие годы не имел никаких известий. К нему слон отнесся с особенной приязнью. Обвил хоботом его плечи и затылок, и так много участия и тепла сквозило в этом движении, что нежность эта казалась почти человеческой. Впервые в истории человечества животное прощалось с несколькими экземплярами людской породы так, словно питало к ним чувства уважения и дружества, а те, хоть и отнюдь не подтверждены моральными предписаниями наших кодексов поведения, в основной закон слоновьего племени, надо полагать, записаны — и золотыми буквами.

Сопоставительного чтения того и другого, без сомнения, было бы более чем достаточно, чтобы пролить свет на существо вопроса и, наверно, объяснить причины того взаимоотторжения, которое мы, взыскуя истины, но со стесненным сердцем, описали несколько выше. И все же, думается нам, никогда слоны и люди не поймут друг друга. Соломон в этот миг испустил трубный рев, слышный, надо полагать, за лигу от кастело-родриго, но, впрочем, не нашу, не нынешнюю лигу, а лигу тогдашнюю, старинную и более короткую. Побудительные причины этого пронзительного трубления, вырвавшегося из легких, равно как и цели, им преследуемые, не так-то просто распознать нам, людям, о слонах знающих не много. А ежели поинтересоваться у субхро, какой, с высоты своего опыта, смысл усматривает он в соломоновом реве, тот — не рев, как вы сами понимаете, но субхро — дал бы, скорей всего, ответ уклончивый и неопределенный, из тех, что закрывают дверь перед дальнейшими попытками. Но даже с учетом всех недоразумений, неизбежных, когда говорят на разных языках, возьмем на себя смелость утверждать, что соломону понравилась церемония прощания. Уходящие меж тем уже тронулись в путь. Житье-бытье бок о бок с военными нечувствительно привило им кое- какие привычки и обыкновения, вроде тех, например, что проистекают от порядка построения, и научило выбирать оный порядок, ибо далеко не одно и то же двигаться колонной по двое или же по трое — в первом случае колонна, состоящая из пятнадцати рядов, будет чересчур протяженной и слишком чувствительной к любому, личному или коллективному, потрясению, тогда как во втором выйдет не в пример более плотной и сбитой, так что еще бы щиты этим воинам — и совсем получилась бы древнеримская черепаха . Впрочем, в этих обстоятельствах разница главным образом психологическая. Подумаем о том, что у этих людей впереди лежит длинная дорога, так что более чем естественно, если они для препровождения времени заведут разговоры. И вот если двоим придется идти рядом два или три часа кряду, то, как бы ни снедала их жажда общения, рано или поздно, но совершенно неизбежно начнут возникать между ними периоды неприязненного молчания, грозящего — кто знает — перерасти и во взаимную ненависть. Да и как бы в конце концов не вздумалось одному спихнуть другого с крутого обрывистого бережка. И стало быть, с полным на то основанием уверяют знающие люди, что бог троицу любит, что трое составляют совет, что это число всех примиряет и все улаживает. Когда идешь втроем, можно по крайней мере хоть несколько минут помолчать, и это не будет очень уж бросаться в глаза. Скверно лишь, что если один решит умертвить другого, чтобы завладеть его пайком, да пригласит третьего принять участие в сем преступном действе, тот может отказать ему, сообщив с тяжелым вздохом: Не могу, друг, я уж обещался ему, что помогу убить тебя.