Дмитрий Леонтьев - Охотники за удачей

«Это еще ничего, — подумал он, щурясь на яркое солнце. — Лохмотья быстро высохнут, да и сало меня в очередной раз спасло — вроде, ничего не сломано… А вот Хромого, что в подвале за универсамом жил, такие же "малиновые пиджаки" машинами переехали только за то, что после первого предупреждения из их дома не убрался. Два «джипа» по нему туда и обратно прошлись — смотреть не на что было. Мясо, и мясо… Так что мне еще повезло».

Он доковылял до детского садика и уселся на низенькую скамеечку. Сегодня отсюда его никто не гнал — была суббота, и садик не работал.

По причине все той же субботы на улицах было малолюдно — большинство еще нежилось в кроватях, позволяя себе как можно полнее почувствовать ленивую истому выходных. Толстяк зябко передернул плечами — впитавшаяся в одежду влага добралась до тела, и тоскливо посмотрел на окна дома напротив. Представил себе, что вон те окна, зашторенные темно-зелеными занавесками, это окна его квартиры, и ему остается только подняться, достать ключи и вернуться ксебе домой. Он войдет в прихожую, снимет с себя драные сандалии, пройдет в ванную комнату, откроет воду и, вылив целый флакон ароматной пенки, заберется в ванную. Вода будет теплой, пена заискрится под светом вычурных ламп, а он закурит толстую, коричневую сигарету и…

Кто-то потрогал его ногу. Очнувшись от грез, Толстяк открыл глаза и посмотрел на розовомордого свиноподобного бультерьера, деловито обнюхивавшего его сандалии. Шагах в десяти стоял лощеный мужчина лет тридцати пяти, одетый в модное пальто, и наблюдал за своим питомцем, с неподдельным интересом на лице ожидая дальнейших событий.

Но белобрысый отпрыск свиньи и ящерицы лишь ткнулся холодным пятачком в колено Толстяка и призывно завилял хвостом. Толстяк понял и поскреб его за ухом. Псу это понравилось и, забравшись передними лапами на скамейку, он требовательно зафыркал.

— Сигизмунд, ко мне! — позвал мужчина, на лице которого ожидание сменилось разочарованием. — Отойди от него, еще блох подцепишь.

Толстяк еще раз взглянул на темно-зеленые занавеси окон, вздохнул и поднялся. Пора было приступать к работе. Последнее время выживать в городе стало значительно труднее. Благосостояние основной массы горожан таяло подобно кусочку льда на солнцепеке, и это заметно отражалось на их милосердии. Да и нищих стало слишком много для такого маленького городка. Вновь ломалась годами выстраиваемая иерархия мира нищих и бездомных, деформируясь жутко, причудливо и подчас абсурдно. Мог ли подумать Толстяк еще каких-нибудь три-четыре года назад, что у него появятся «своя» территория, «свой» начальник (или, как любил называть себя дядя Леша — «авторитет»), «свой» рэкет и даже «бюро интимных услуг» под предводительством вертлявого и прижимистого Мишки-сутенера? Правда, весь «бордель» состоял пока из двух пропившихся до синевы бомжих — Машки Морозовой и Таньки Климовой, но ведь — почин! А как любил говаривать трижды проклятый всеми обездоленными политик: «Главное — начать».

Территория, отведенная «персонально» Толстяку, включала в себя три дома в новостройках. Ни кафе, ни магазина с заветным мусорным бачком на заднем дворе — какой уж тут доход? Но все равно приятно — три «собственных» шестиэтажных дома — это еще надо осмыслить. Не каждый «новый русский» может похвастаться таким состоянием. Впрочем, кроме гордости «обладания» это Толстяку ничего не приносило.

— И тут обман, — ворчал умный Профессор. — Мерзость и обман. «Собственность» называется. Хорошо хоть еще «приватизировать» не заставляют… Славно разделили, «по-справедливости». Ты, Толстяк, мужик незлобный, наивный, потому и получил «территорию» в три дома, с которых ни дохода, ни удовольствия. А тот же Черепок, хоть и вор, хоть и сволочь, но заимел и универсам, и кафе, и должность «сборщика», а ведь дань вы с ним одинаковую дяде Леше платите. Почему все так? Потому-что Черепок когда-то с самим Капитаном в зоне сидел, а ты обычным работягой на заводе был, да обычным бомжом остался. Какая же это справедливость, когда не поровну, не по совести, а по силе да по блату? И сделать ничего нельзя. Не жаловаться же дяде Леше на дядю Лешу? Ведь «арбитражный суд» у него все тот же Черепок олицетворяет. Уж мы-то сколько всего потерпели, казалось — что с нас брать? Так нет же, и до нас добрались. С нас по нитке, и какому-то мерзавцу — рубашка. Обман это. Мерзкий обман.

— А ты почему дяде Леше дань платишь? — спросил тогда Толстяк. — Возмущаешься и платишь. Вот и потребовал бы, чтобы Черепок и дядя Леша ушли, а на их место… Хоть бы и ты пришел. Может, хоть ты нас так мучить не будешь… Почему не требуешь, чтобы они уступили место?

Профессор долго молча открывал и закрывал рот, не находя достойного ответа, обиделся и отвернулся, для вида заинтересовавшись газетой, подобранной со скамейки в каком-то скверике. Не стал больше допытываться ответа и Толстяк, помня о тех двух наглых и откормленных уголовниках, которые год назад сломали Профессору три ребра, когда тот попытался возмутиться установленной дядей Лешей суммой «налога на собственность». Понимал он и то, что злится Профессор от бессилия и безнадежности.

Понимая, что происходит, почему это происходит и как это происходит, Профессор мог даже выразить свое мнение по существующему положению вещей («свобода слова»), но изменить ничего не мог. Он был, пожалуй, единственным из всех известных Толстяку бомжей, кто не ждал и не желал революции. Для всех остальных революция была спасением и надеждой на украденное во время бунта личное благополучие, а для Профессора революция прежде всего ассоциировалась с кровью, голодом и новым витком смуты и беззакония.

Толстяк тоже не хотел революции. Он не любил, когда кого-то били или убивали. Понимал он и то, что украсть он все равно ничего не сумеет, а если и сумеет, то это скоро отнимут да еще бока намнут, а стало быть, он все равно останется нищим и бездомным. Толстяк давно смирился со своей участью и радовался, когда удавалось прожить день и остаться живым и здоровым, когда было, где выспаться ночью, и было, чем перекусить днем. А о сложных вещах он не думал. Он это не любил и считал никчемным занятием. Ни еды, ни удовольствия этот процесс ему не приносил. Мечтать он любил, а вот думать… Толстяк был весьма невысокого мнения о своих умственных способностях, а потому не мучил себя зазря, и если надо было разрешить какую- то проблему или спросить о чем-то, обращался к Профессору.

К счастью, сложные проблемы возникали редко. «На дне» все мировые проблемы упрощаются до минимума: где переночевать и где достать на пропитание.

С первым было проще — чердаки и подвалы всегда гостеприимно открывали свои двери перед бездомными бродягами, а вот со вторым приходилось поднатужиться. Каждый зарабатывал столько, на сколько у него хватало фантазии. Черепок и Паленый одно время «подрабатывали» у рынка «безногими афганцами», переодевшись в приобретенный где-то камуфляж и повесив на грудь таблички: «Помогите инвалиду, потерявшему в Кабуле ноги». От настоящих ветеранов Афганистана они были так же далеки, как Толстяк от арабского шейха, и вряд ли смогли бы найти на карте Кабул даже с пятой попытки, но поначалу это не мешало им собирать баснословную выручку. И они не были «первооткрывателями». В больших городах из таких «афганцев» и «слепых музыкантов» можно было составлять полки и дивизии. В конечном итоге, как и предрекал пессимист-Профессор, подобные масштабы начали вызывать подозрения даже у самых сердобольных прохожих, и это в первую очередь ударило по настоящим бомжам, инвалидам и слепым. «Артисты» пришли, заработали и ушли, а вот выручка истинных «детей подземелья» упала едва ли не втрое. Досталось и Черепку, разоблаченному настоящими «афганцами». «Безногий инвалид» едва вырвался от разъяренных солдат и спасся только с помощью резвых ног и подгонявшего его страха. Но он и ему подобные все же успели сделать свое дело, уронив зерно сомнения на благодатную почву самооправдания. Разозленные столь явным надувательством, многие стали забывать простое правило милосердия — просящему дай, а обманывает он или нет, пусть это останется на его совести. Каждый поступок человека возвращается к нему умноженный многократно, и обманщик все равно будет наказан за свою ложь. Во всяком случае так уверял Толстяка полоумный Дорофеев по кличке «Флакон», которому довелось сидеть в Казани в одной палате сумасшедшего дома с чем- то не угодившим советскому правительству священнослужителем, и даже общавшимся с самим Порфирием Ивановым, которого тогда же запихали в психушку «строители светлого будущего».