Пётр Черский - Отец уходит. Минироман

Пустое было воскресенье, бездельное; а потом, когда я уже сто раз обошел все коридоры, и вышел из дома, и поехал в город, и бродил по Плянтам, то присаживаясь на скамейку, то застревая перед витриной магазина или возле киосков с сувенирами, и, кажется, на Сенной, а может, на Шевской наткнулся на кинотеатр, я подумал: неплохо бы посмотреть какой-нибудь фильм, чтобы убить время до вечера, но, когда уже протянул руку, собираясь открыть дверь, заметил уныло висящую на створке записку: "В связи с ситуацией все сеансы отменяются впредь до отмены". Да, все здесь отменялось впредь до отмены: кинотеатры, театры, магазины, музеи, улицы, тротуары, местные жители; только зарубежных туристов не успели отменить, и японцы молча и сосредоточенно фотографировали каждый костел, каждый дом и каждого голубя, а развеселые немецкие пенсионеры оккупировали веранды кафе, сооружая баррикады из грязных тарелок и пустых пивных кружек. Весело им сегодня, веселятся, сукины дети, подумал я. Веселятся, сукины дети, опять подумал, словно давая себе лишний шанс прояснить собственную мысль; и прояснил: веселятся, сукины дети, — осторожно подумал в третий раз и понял, что никуда мне не убежать, что сегодня я тоже отменен впредь до отмены.

Проходя мимо ресторана "Крестьянская трапеза" (наш ответ "Макдоналдсу"), где на витрине красовался большой каравай и круг аппетитной деревенской колбасы, я заметил там какое-то шевеление, и пригляделся, заинтересовавшись, и остановился, и еще раз посмотрел, и закрыл глаза, и снова открыл, и снова закрыл, и опять открыл, но картина не изменилась: официантка, раздвинув хлеб и колбасу, осторожно вставляла между ними портрет Папы, перевязанный траурной лентой. "Запомните: нет у Святого Отца надежды", — сообщил я проходящей мимо девушке, но она меня не поняла.

Немцы нагрянули на рассвете. Как всегда. Меня разбудил телефон. Звонил Клубень: "Вставай, вставай, через час все встречаемся в ‘Ракушке’, интеграция, сам понимаешь". Спустя час я пил кофе и участвовал в вялой беседе, и не сумел сдержать улыбку, когда Коля — высокий голубоглазый блондин — заявил, что не понимает, каким образом каждый поляк с первого взгляда распознает в нем немца. Не считая этого — тишь да крышь, общие слова, вежливые улыбки; скучища, несмотря на усилия Клубня любой ценой оживить диалог. В какой-то момент я полностью отключился, и из летаргии меня вырвало только "…and all the situation, you know, here, in Krakow, after Pope’s death" [25] "…и вся эта ситуация, понимаете, здесь, в Кракове, после смерти Папы’’ (англ.). — и дальше: теперь возникнут кое-какие трудности, отмена мероприятий, возможно, сухой закон. Немцы деликатно помалкивали, им особо нечего было сказать. "Yes, yes, I know, Pope has gone, I have read that in the newspaper in Berlin" [26] "Да, да, знаю, Папа умер, я читал в газете в Берлине" (англ.). , — Коля произнес э го таким тоном, будто говорил о присуждении Оскаров или чемпионате высшей лиги. Но тут тебе не Берлин, Коля, подумал я, сам убедишься.

Днем я поехал в Новую Гуту [27] Новая Гута — "социалистический" город на окраине Кракова (теперь район Кракова), строившийся одновременно с начатым в 1949 г. строительством металлургического комбината (с 1954 по 1990 гг. комбинат им. Ленина). за ноутбуком, который присмотрел накануне на распродаже в Интернете. Как только выехали из центра, я потерял ориентацию: автобус петлял, сто раз куда-то сворачивал, пока, наконец, не прикатил в большой жилой район, где все проходы, проемы и щели были забиты деревянными киосками; как мох, прорастающий между бетонными плитами, норовя их раздвинуть, мелкий бизнес оккупировал спальный район: едва закончилось время бронзовых героев, сжимающих молоты в крепких руках, — тех самых руках, которыми они па комбинате вырабатывали триста процентов нормы, — и настали новые времена, туда слетелся рой мелких торговцев, продавцов овощей и гамбургеров. Я приехал слишком рано и минут пятнадцать простоял около киоска, с витрины которого на меня смотрел Папа, а из-за его спины выглядывала еще сотня Пап — за один уик-энд типографии выполнили новую норму на триста процентов и уже выпустили специальный комплект воспоминаний: коротко о понтификате, еще раз переживем паломничества, Папы в Польшу, самые волнующие моменты, это незабываема, а потом я углубился в проход между домами в поисках указанного в Интернете адреса. По улочке прохаживался полицейский патруль, на скамейке сидели трое пацанов в спортивных костюмах, периодически сплевывая на тротуар, а вдалеке какой-то тип гнался за девушкой, убегавшей от него с криком "Спасите!" — вероятно, в шутку, хотя, когда через четверть часа я возвращался с компьютером в рюкзаке, какая-то девушка, возможно, та самая, а может, другая, стояла возле гаражей, держась за щеку, и из разбитой губы у нее тоненькой струйкой сочилась кровь. Но, возможно, ничего такого и не было, возможно, мне просто почудилось — я ведь только краем глазом ее увидел; возможно, все было не так, потому что так быть не могло.

Автобус, на котором я ехал обратно, был набит под завязку, но на следующей остановке в него втиснулось еще десятка полтора болельщиков "Краковии"; и тут же: "Эй, Седой, бля, подвинься, щас получишь" — и: "Ты чё, не видишь — места нет, куда я тебе, на хер, подвинусь?" И в смех. Потому что предложено подвинуться на хер. Я держался за поручень, оберегая одновременно мягкий рюкзак, в котором лежал ноутбук, и кошелек в заднем кармане, но в этой толчее полезть за кошельком означало коснуться стоящей рядом девушки и зацепить карман какого-то мужика — и, конечно, тут же подозрительные злобные взгляды: не хочу ли я, часом, вроде бы доставая свой кошелек, стибрить чужой? "Франек, долбоеб, уступи женщине место!" — крикнул один из болельщиков, и снова смех, потому что: "Франек, Франек, для бабы пряник, прямо на асфальте влепит ей пенальти". "Франек-долбоеб", — повторил один, маленький такой, щербатый, лет двенадцать от силы, и немедленно получил щелбан по башке от старшего товарища: "Кончай выражаться, сопляк, чего ты там понимаешь, сначала сам попробуй". Весело было, по-свойски, почти по-семейному, а я только недоумевал, почему матч в понедельник, с каких это пор стали играть по понедельникам, всегда ведь в субботу или воскресенье; верно, перенесли, подумал, из-за Папы.

А едва я подключил ноутбук, запустил форматирование диска и перерыл коробку в поисках инсталляционных дисков, едва наметил, как делить диск, позвонил Клубень — чтоб я шел в клуб "Лубу-дубу", будут показывать веселый венгерский фильм, после которого можно будет весело поддать. Я подумал, что веселья-то мне и не хватает, бросил все, как лежало, и пошел на остановку. Смеркалось; на остановке стояло человек двадцать, если не больше, какой-то мужик покачивался у стены, поддерживаемый двумя дружками; "Янек, — говорил один, — держись, Янек", — а девушка в бежевой куртке сообщала подруге, что автобуса не видно. "Надо же, смотрю-смотрю, а его все нет", — говорила она; возможно, он и вправду не приходил, оттого что все его высматривали. Ни одного из двух автобусов, что тут останавливались, не было, зато напротив, с натужным ревом поднявшись вверх по улице, к остановке регулярно подкатывали автобусы тех же маршрутов и через минуту исчезали за поворотом. И ни один не возвращался, как будто где-то там, за углом, притаилось загадочное Нечто и — хап! — в мгновение ока заглатывало с концами все что ни попадя, а охотнее всего— городской транспорт. "Опаздываю, — написал я Клубню, — сегодня ничего не ходит". Автобусов действительно не было, хотя Янек очухался и почапал с друзьями в магазин, а девушка в бежевой куртке замолчала. Народу все прибывало, и уже кто-то что-то знал, что-то слышал; "Авария около стадиона, движение перекрыли", — сказала одна женщина, а другая ей на это: "А мне говорили, полиция закрыла стадион". Но вот, наконец, появился автобус, и кто смог, втиснулся, и вот мы уже едем вниз по улице, уже водитель кричит: "Конечная!" — и вот я уже снаружи, уже стою в толпе болельщиков "Краковии", и уже в голову мне лезет: "Лех, Краковия, Арка, любовь, вера, борьба", — а еще, что болельщика "Арки", надо надеяться, в этой давке не убыот.