Анита Брукнер - Очередное важное дело

Мэтью Хендерсон спросил разрешения перевезти свое имущество, и оно ему было дано. В гостиной Герца теперь располагался компьютер, видеомагнитофон, две большие колонки и несколько теннисных ракеток. После этого там осталось так мало места для того, чтобы Герц мог заниматься своими привычными делами, что он снова стал уходить из дома рано утром, стараясь избежать встречи с новым жильцом, который выбрал это время, чтобы поставить у его двери очередной аккуратный, но громоздкий предмет. Однажды, когда он вернулся, на площадке стоял чемодан, который Герц, вздохнув, втащил в спальню. Он не возражал открыто, но предпочитал не присутствовать во время таких актов присвоения. Вскоре после этого он знал, до него донесутся звуки из квартиры Софи, и считал, что с его стороны тактичнее будет появляться в квартире как можно реже. К тому времени, когда он возвращался, они уже уходили, и тогда он завтракал, а газету приберегал для городского сада. Такое поведение, типичное для жизни на курорте или какого-то иного временного способа существования, подразумевало, что в его распоряжении был долгий день, большую часть которого он проводил на улице. Но погода стояла прекрасная, и ему доставляли некоторое удовольствие ранние прогулки, хотя он знал, что легче уходить из квартиры свободным человеком, чем возвращаться и видеть, что ее понемногу захватывают, и этот процесс тайно идет как раз в то самое время, как он меряет шагами знакомые улицы.

Зорким, но снисходительным взглядом он озирал пейзаж и видел его теперь мягким, нейтральным; он никак не комментировал свое одинокое гуляние, вбирал в себя все частности — мужчин, которые, пыхтя, совершают утреннюю пробежку, старых дам, что настороженно поглядывают на собак, справляющих нужду в канаве, — и сожалел лишь о том, что не может перехватить случайного прохожего и перекинуться парой слов. Он понимал, что в этом нет смысла, но зато это похоже на те замечания о погоде, которыми обмениваются в очереди, речи эти дышат доброжелательством, особенно в этот час. Решившись уехать, он, казалось, попал в более широкую систему координат, в которой компания незнакомых людей была как раз тем, что надо, и приветствия самого неопределенного характера были одобряемым способом общения. Такая взаимная анонимность, при которой каждый словно бы соблюдал некий кодекс, определявший правильную дистанцию, устраняла необходимость объяснять свое или чье-либо присутствие и освобождала от истории, как сулит это сделать, но редко делает отпуск. Явный недостаток близости, ощутимый, но не угрожающий, вызвал какое-то своеобразное состояние, как будто личность растворялась в теплом воздухе и лишь чувства оставались, чтобы человек мог восхищаться, внимать, наслаждаться и короткое время функционировать как человек.

Позже это проходило, ибо не может зритель долго оставаться на сцене. Тогда Герц возвращался к себе домой, уже отяжелевший, как будто только что вновь вошел в земную атмосферу. Эта вторая часть упражнения была уже не такой приятной, поскольку начинался день и восстановить ту утреннюю беззаботность удавалось только большими усилиями. Если он возвращался не вовремя и сталкивался с Мэтью или Софи, а обычно с ними обоими, на лестнице, он дружественно поднимал руку, улыбался и шел дальше, чтобы ненароком не нарушить легкости, с которой они входили в ритм нормального дня. От них зависело оживление всего дома, который, не будь их, возможно, погрузился бы в полную тишину. Они делали это с помощью знаков — открывали окно, перекликались, находясь в разных комнатах, включали радио на полную громкость и тут же, видимо чтобы не потревожить Герца, делали музыку потише. Казалось, они ощущали его присутствие, которое он стремился сделать как можно менее заметным. Он, в свою очередь, как никогда прежде, чувствовал, когда они дома, отслеживал их приходы и уходы и обязательно — их шаги на лестнице. Иногда он видел, как они идут на работу. В деловых костюмах, с профессиональной готовностью во всем облике, они поворачивались ко всему своей второй стороной, становились персонажами, которых держали наготове для внешнего мира и в любую секунду могли предъявить, как будто не было никакой паузы между той жизнью, когда они жили вместе, и той, когда они были отдельными существами. В такие минуты, наблюдая за тем, как они теряются вдали, он чувствовал легкую панику и одновременно с этим — приступ юности. Он дивился, сам изгнанник из реальной жизни, каково это — быть гражданином сразу двух царств: любви и работы. Он знал, что такие размышления никчемны и лишь подчеркивают его бессилие создать контекст, в котором он мог бы эффективно и не бесцельно функционировать. Вся деятельность, которую он изображал, служила лишь тому, чтобы никто не почувствовал себя обязанным справиться о его здоровье или о том, собирается ли он в отпуск. Особенно успешно он уходил от общения с молодой парой, камерность которой он желал сохранить. Он надеялся, что в его формальной улыбке и поднятой руке они разглядят целые области деятельности, о которых им ничего не известно и в которые он так глубоко внедрился.

В длинном антракте между их уходом на работу и возвращением он мог о них думать почти объективно, отмечать изменения, которые успевал схватить внутренним взором в момент встречи и приветствия: потаенную улыбку Софи, вкрадчивую настороженность Мэтью. Из них двоих он казался менее просвещенным, принимал свое счастье как тот, для кого такая милость судьбы — дело обычное. Это можно было счесть тревожным признаком, но Герц убедился, что бдительности Софи хватит на двоих. Она его уцепила, возможно, с того первого взгляда, и они оба были за то, чтобы прожить дальнейшее, подогнать его по размеру, уменьшить до приемлемых значений. Никто больше не проявлял той способности к экстремальному поведению, которая на секунду-другую заставила Герца задержать дыхание, прежде чем он покинул сцену. Вместо этого, перетаскивая с одного этажа на другой вещи, они весело переговаривались. То, что они добрались уже до его двери, вновь подтверждало их способность занимать и поглощать его сокращающееся жизненное пространство, но они не ведали, что чем-то угрожают его душевному покою, и на самом деле не были повинны в этом, поэтому чаще всего он покорно забирал что-нибудь вроде тяжелого зимнего пальто и двух пар ботинок и рассовывал по шкафам, где уже и так не было места. Они знали, что им больше не нужно спрашивать разрешения, что это безболезненное упражнение можно воспринимать лишь как передачу собственности, и эти уступки он им сам гарантировал. Поэтому никаких оснований беспокоиться на его счет у них не было, так как он быстро понял суть этой процедуры, и любые возражения с его стороны были бы дурным тоном. Он с уважением оценил размер ботинок Мэтью, зная, что потом, когда он выпустит этих людей из поля зрения, на такие детали он не обратит внимания. У него было представление о том, что такое пустить к себе жить молодого человека; он полагал, что это будет одновременно и возбуждать, и раздражать его, и даже с облегчением возвращался в полужизнь, которую для себя выстроил и в которой стремился достичь совершенства. Только в привычной тишине он мог измерить пройденное расстояние. Его первоначальное письмо Фанни, то, которое он не отправил, освободило его от бремени обвинений, которое не было нужды нести. И поэтому он мог ее встретить как воскресший из мертвых, свободный от земной скверны, чистый духом. Можно ли вообще привыкнуть к такой бестелесности — это был другой вопрос. Ему хотелось теперь обнять мир во всей полноте, в радости и в горе, как в браке. И действительно, казалось, что они собираются вступить в своего рода брак — двое оставшихся в живых, переживших отчаяние, объединенных не столько ожиданиями будущего, сколько желанием понять прошлое.