Вирджиния Вулф - Комната Дэжейкоба

Подобные бездны на нашем непрерывном пути столь же часты, как перекрестки на Холборне. И все-таки мы стараемся двигаться вперед.

Роуз Шоу, немного возбужденно разговаривавшая с мистером Боули на вечере у миссис Даррант несколько дней тому назад, сказала, что жизнь ужасна, потому что мужчина по имени Джимми не хотел жениться на женщине, которую звали (если память не изменяет) Элен Эйткен.

Оба были красивы. Оба предельно скучны. Овальный чайный столик неизменно разделял их, и блюдо с печеньем было единственное, что он за все время ей преподнес. Он кланялся, она склоняла голову. Они танцевали. Танцевал он божественно. Они сидели вдвоем в нише, не произнося ни слова. Ее подушка была мокрой от слез. Добрый мистер Боули и милая Роуз Шоу изумлялись и расстраивались. У Боули была квартира в Олбани [9] Олбани — фешенебельный дом на Пиккадилли, построенный в 1770 г. и в 1812-м превращенный в «апартаменты для холостых джентльменов». Обитателями Олбани были Байрон, Маколей, Гладстон, а в наше время Дж. Б. Пристли и Грэм Грин. . Роуз возрождалась каждый вечер, когда часы били восемь. Все четверо воплощали высшую ступень цивилизации, а если вы станете утверждать, что владение языком тоже входит в наше культурное наследие, вам можно лишь ответить, что красота почти всегда нема. Мужская красота в соединении с женской рождает в наблюдателе чувство страха. Мне часто доводилось встречать их — Элен и Джимми, и сравнивать с плывущими кораблями, и опасаться за свое скромное ремесло. Или, скажем, случалось ли вам видеть великолепных колли, лежащих с поднятыми головами в двадцати ярдах друг от друга? Подавая ему чашку, она ощущала знакомый трепет в бедрах. Боули все понимал и приглашал Джимми к себе на завтрак. Элен, наверное, изливала свои чувства Роуз. Что касается меня, то мне, признаюсь, чрезвычайно трудно разбираться в песнях без слов. А сейчас Джимми кормит ворон во Фландрии, а Элен ходит по госпиталям. Ах, жизнь страшна, жизнь ужасна, как сказала Роуз Шоу.

Лондонские фонари словно подпирают темноту кончиками горящих штыков. Желтый полог провисает и вздувается над огромной кроватью. Пассажиры в почтовых каретах, въезжавшие в Лондон в восемнадцатом веке, глядели вниз сквозь безлиственные ветви и видели, как он пылает под ними. Свет горит за желтыми шторами, за розовыми шторами, и наверху, в полукруглых окошках над дверьми, и внизу, в окнах подвалов. Огни буйствуют на уличном рынке в Сохо. В их полыханье видны кружки из грубого фарфора, куски сырого мяса и шелковые чулки. Грубые голоса вьются вокруг пылающих газовых рожков. Вот они стоят, подбоченясь, и горланят — господа Кеттл и Уилкинсон, а их жены сидят в лавках, укутав шеи в меха, скрестив руки на груди, и презрительно глядят вокруг. Каких только лиц тут нет. Маленький человечек, щупающий мясо, наверное, грелся у огня в бесчисленных ночлежках, и слышал, и видел, и знает столько, что кажется, оно само — причем очень живо — говорит о себе его темными глазами и толстогубым ртом, пока он молча щупает мясо, а лицо его печально как у поэта, хотя он не сложил ни единой песни. Женщины в шалях проносят младенцев с багряными веками, на углах стоят мальчишки, девушки смотрят через дорогу — грубые иллюстрации, картинки в книге, которую мы листаем и листаем, как будто должны, в конце концов, найти то, что ищем. Каждое лицо, каждый магазин, окно комнаты, пивная и темный сквер — лишь лихорадочно перелистываемые картинки — в поисках чего? И с книгами то же самое. Что мы ищем в этих миллионах страниц? И все же, с надеждой переворачивая страницу, — а, вот оно — комната Джейкоба.

Он сидел за столом и читал «Глоб». Розоватый газетный лист расстилался перед ним. Он подпирал щеку рукой, так что кожа лица собралась в складки. Он казался страшно суровым, непреклонным и неустрашимым. (Что человеку случается пережить в течение получаса! Но уже ничто не могло его спасти. Такие события определяют особенности нашего ландшафта. Едва ли приезжий не заметит в Лондоне собор Святого Павла.) Он всматривался в жизнь. Эти розоватые и зеленоватые газеты, как тоненькие желатиновые пластинки, ежевечерне накладываемые на мозг и сердце мира. Они вбирают отпечатки со всего. Джейкоб скользил по ним взглядом. Забастовка, убийство, футбол, обнаруженные трупы, крики со всех концов Англии одновременно. Как жаль, что газета «Глоб» не может предложить Джейкобу Фландерсу ничего лучшего! Когда ребенок начинает учиться истории, мы с печальным изумлением слушаем, как своим юным голосом он выговаривает древние слова.

Изложение речи премьер-министра занимало пять с лишним колонок. Порывшись в кармане, Джейкоб вытащил трубку и стал ее набивать. Прошло пять, десять, пятнадцать минут. Джейкоб перешел с газетой к камину. Премьер-министр предлагал меры по введению в Ирландии самоуправления. Джейкоб выбил трубку. Он наверняка думал о самоуправлении Ирландии — это очень сложная проблема. Очень холодный вечер.

Снег, который накануне шел всю ночь, в три часа дня покрывал поля и холм. На вершине холма торчали пучки прошлогодней травы, чернели кусты дрока, то и дело черный озноб пробегал по снегу, когда ветер порывами гнал перед собой смерзшиеся кучки. Свистело, как будто мела метла — шварк, шварк…

Вдоль дороги, никем не видимый, полз ручей. Сучки и листья застряли в замерзшей траве. Небо было угрюмым, а деревья казались сделанными из черного железа. Неколебимой суровостью веяло от всей местности. В четыре часа опять пошел снег. День кончился.

Окошко, светящееся желтым, футах в двух от холма одиноко сражалось с белыми полями и черными деревьями… В шесть часов мужская фигура с фонарем пересекла поле… Плот из веточек, наткнувшийся на камень, внезапно оторвался и поплыл к трубе… Снежный ком заскользил и сорвался с еловой ветви… Позже раздался скорбный крик… По дороге проехала машина, расталкивая темноту перед собой… За ней темнота опять сомкнулась.

Периоды полной неподвижности разделяли эти события. Казалось, земля была мертва… Затем старый пастух напряженной походкой пошел назад через поле. Жестко, мучительно ступалось по мерзлой земле, которая отзывалась на каждый шаг словно топчак. Усталые голоса часов всю ночь монотонно отмеряли время.

Джейкоб тоже слышал их, он поворошил уголь в камине. Поднялся. Потянулся. И пошел спать.

Графиня Роксбиер сидела во главе стола наедине с Джейкобом. Вскармливаемая деликатесами и шампанским по меньшей мере двести лет (а если считать по женской линии, то и все четыреста), графиня Люси выглядела вполне откормленной. Нос ее, разборчивый на запахи, был удлинен, словно постоянно принюхивался, нижняя губа выступала узенькой красной полочкой, вместо бровей над маленькими глазками торчали песчаного цвета пучки, а подбородок тяжело повисал. За ее спиной (окно выходило на Гроувнор-сквер) на мостовой стояла Молл Пратт и торговала фиалками, а миссис Хильда Томас, подобрав юбки, собиралась пересечь улицу. Одна жила в Уолуорте, другая — в Патни. Обе были в черных чулках, но при этом миссис Томас еще куталась в меха. Сравнение с ними, безусловно, оказывалось в пользу леди Роксбиер. С чувством юмора у Молл обстояло лучше, но она была вспыльчива, к тому же глупа. Хильда Томас была насквозь фальшива, серебряные рамочки у нее на стенках висели косо, в гостиной стояли рюмки для яйца, а шторы на окнах никогда не поднимались. А вот леди Роксбиер, несмотря на некоторые недостатки своего профиля, когда-то замечательно охотилась с гончими. Она властно держала нож, а курицу, извинившись перед Джейкобом, ела руками.