Вирджиния Вулф - Комната Дэжейкоба

— Господи, боже мой, — сказала миссис Фландерс, читая в «Курьере Скарборо и Харрогита», что преп. Эндрю Флойд и т. д., и т. п. стал директором Мэресфилд-хауса, — да ведь это же, наверное, наш мистер Флойд.

Легкая печаль повисла над столом. Джейкоб накладывал себе варенья, на кухне Ребекка разговаривала с почтальоном, пчела жужжала в желтом цветке, который раскачивался у открытого окна. То есть все они так и жили, а бедный мистер Флойд становился в это время директором Мэресфилд-хауса.

Миссис Фландерс поднялась, подошла к каминной решетке и погладила Топаза за ухом.

— Бедный Топаз, — сказала она (потому что котенок мистера Флойда был уже очень старым котом, у него появилась короста за ушами, и на днях его собирались усыпить).

— Бедный старый Топаз, — повторила миссис Фландерс, когда он растянулся на солнышке, и улыбнулась, вспоминая, как отдавала его кастрировать и как ей не нравились рыжеволосые мужчины. Улыбаясь, она пошла на кухню.

Джейкоб утер лицо не слишком свежим носовым платком. И отправился к себе наверх.

Жук-рогач умирает медленно (жуков собирал Джон). Даже на второй день ножки еще двигаются. Но бабочки были мертвы. Запах тухлых яиц сразил бледно-желтых белянок с темными пятнышками, которые обрушились на сад, пронеслись к вершине холма Доде и полетели над вересковыми пустошами, то пропадая за кустами дрока, то снова суматошно вылетая на палящее солнце. На белом камне в римском лагере нежилась перламутровка. Из долины доносился звон церковных колоколов. В Скарборо по случаю воскресенья все ели ростбиф — тогда-то Джейкоб и настиг бледно-желтых белянок с темными пятнышками в клеверном поле, в восьми милях от дома.

А Ребекка на кухне поймала «мертвую голову».

Сильный запах камфары исходил из коробок с бабочками.

Помимо камфары в воздухе безошибочно угадывался запах водорослей. Коричнево-желтые ленты висели на двери. Солнце било прямо в них.

На верхних крыльях ленточницы, которую Джейкоб держал в руках, четко выступали почкообразные пятнышки рыжеватого оттенка. Вот только серпа внизу не хватало. В тот вечер, когда Джейкоб поймал ее, в лесу упало дерево. Внезапно в глубине леса загрохотали револьверные выстрелы. А когда он поздно пришел домой, мать приняла его за грабителя. Единственный из сыновей, который совершенно ее не слушается, сказала она.

Моррис называл эту бабочку «чрезвычайно редким насекомым, которое встречается в сырых или болотистых местах». Но у Морриса случались ошибки. Иногда, выбрав самое тонкое перо, Джейкоб делал поправки на полях.

Дерево упало, хотя вечер выдался тихий, и фонарь, поставленный на землю, освещал и зеленые листья, и завядшую листву бука. Место было сухое. Рядом сидела жаба. И красная ленточница описала над огнем круг, озарилась на секунду и улетела. Красная ленточница так и не вернулась, хотя Джейкоб ждал ее. Был уже первый час, когда он пересек лужайку и увидел мать, которая еще не ложилась, а сидела в ярко освещенной комнате и раскладывала пасьянс.

— Как ты меня напугал! — воскликнула она. Она уже думала, что что-то случилось. И Ребекку он разбудил, а ей так рано вставать.

Он стоял бледный, возникший из глубин темноты, в теплой комнате и щурился на свет.

Нет, чего у этой ленточницы точно не было, так это светло-желтой каемки.

Косилку почему-то никогда не могли смазать как следует. Барнет разворачивал ее под окном Джейкоба, и она скрипела — скрипела, тарахтела по лужайке и снова скрипела.

Набежали облака.

Опять вернулось солнце, ослепительное.

Оно как будто взглядом скользнуло по стремени, а затем быстро, но очень нежно захватило кровать, будильник и открытую коробку с бабочками. Бледно-желтые белянки с темными пятнышками обрушивались на пустоши, зигзагами летели над пунцовым клевером. Перламутровки красовались на живой изгороди. Солнце припекало голубянок, устроившихся на косточках, разбросанных по дерну, а репейницы и павлиноглазки пировали на кровавых внутренностях, оброненных ястребом. Далеко от дома, в ложбине, поросшей ворсянками, у каких-то развалин он обнаружил углокрыльниц. Он видел «белого адмирала», который кружил вокруг дуба, улетая все выше и выше, но поймать его так и не сумел. Старушка, живущая совсем одна в домике наверху, рассказывала ему о лиловой бабочке, которая прилетает к ней в сад каждое лето. Рано утром в утеснике играют лисята, рассказывала она. А если выйдешь на рассвете, непременно увидишь двух барсуков. Бывает, они валят друг друга на землю, прямо как дерущиеся мальчишки, говорила она.

— Не уходи сегодня далеко, Джейкоб, — предупредила мать, просунув голову к нему в комнату, — капитан придет попрощаться. — Был последний день пасхальных каникул.

Среда всегда считалась днем капитана Барфута. Он оделся чрезвычайно аккуратно в голубой саржевый костюм, взял палку с резиновым наконечником — поскольку остался хромым и потерял два пальца на левой руке, выполняя свой воинский долг, — и вышел из дома с флагштоком ровно в четыре часа пополудни.

А в три к миссис Барфут явился мистер Диккенс, который возил инвалидную коляску.

— Покатайте меня, — говорила она обыкновенно мистеру Диккенсу, просидев на набережной минут пятнадцать. А потом: — Спасибо, довольно, мистер Диккенс. — По первой команде он отправлялся искать солнечные места, по второй — останавливал коляску на светлой полоске.

Мистера Диккенса, старожила Скарборо, многое роднило с миссис Барфут, дочерью Джеймса Коппарда. Питьевой фонтанчик, стоящий в том месте, где Уэст-стрит выходит на Брод-стрит, подарил городу Джеймс Коппард, который был его мэром, когда отмечался юбилей королевы Виктории; имя Коппарда украшает городские цистерны для поливки улиц, витрины магазинов и цинковые ставни адвокатских контор. Эллен Барфут, однако, никогда не бывала в Аквариуме (хотя капитана Боуза, поймавшего акулу, знала в свое время прекрасно), а когда мимо проходили люди с афишами, глядела на них надменно, потому что понимала, что никогда не увидит ни Пьеро, ни братьев Зено, ни Дейзи Бадд с ее группой дрессированных тюленей. Потому что Эллен Барфут в своей коляске на набережной была пленницей — пленницей цивилизации, — и все прутья ее клетки опускались на набережную в солнечные дни, когда тени от ратуши, магазина тканей, здания бассейна и Мемориального зала решеткой ложились на землю.

Мистер Диккенс, сам старожил, стоял чуть позади нее и курил трубку. Она задавала ему вопросы — что там за люди… и к кому перешла лавка мистера Джонса… потом о погоде… и пробовала ли миссис Диккенс то или это, — слова падали с губ, как крошки сухого печенья.

Она закрывала глаза. Мистер Диккенс прогуливался. Он еще не совсем перестал ощущать себя мужчиной, хотя, когда он приближался, видно было, как один разбухший черный башмак, дрожа, опускается перед другим, как глубока тень между жилетом и брюками и как неуверенно он наклоняется вперед, словно старая лошадь, вдруг оказавшаяся без упряжи и повозки. Но когда мистер Диккенс затягивался трубочкой и выпускал дым, в глазах его оживали мужские чувства. Он думал о том, что капитан Барфут находится сейчас на пути к Маунт Плезент — капитан Барфут, его хозяин. Потому что дома, в маленькой комнатке в бельэтаже, где в окне прыгала канарейка, дочки сидели за швейной машинкой, а миссис Диккенс корчилась от ревматизма, — дома, где никто его в грош не ставил, мысль о том, что он служит у капитана Барфута, всегда его поддерживала. Ему нравилось думать, что, болтая здесь на приморском бульваре с миссис Барфут, он помогает капитану, направляющемуся к миссис Фландерс. Он, мужчина, охраняет миссис Барфут, женщину.