Ирен Немировски - Осенние мухи. Повести

Мне показалось, что он плачет, я повернулся, чтобы убедиться, и увидел что из потухших глаз действительно пролились слезы. Это было смешно и одновременно грустно.

Курилов достал из секретера эротические японские эстампы. Они рассматривали картинки, возбужденно посмеиваясь, а потом долго говорили о женщинах. Я наблюдал за моим Кашалотом и не узнавал его: глаза блестят, в голосе появились бархатные обертона, пальцы дрожат…

— На «Вилле Роде» новая певица — ей пятнадцать, совсем не красива и ужасно худа, но с дивными волосами. А голос… Голос звучит чище и звонче брошенных на хрустальное блюдо золотых… — сообщил князь.

— «Вилла Роде»… — эхом откликнулся Даль, украдкой взглянув на Курилова. — Теперь, после ухода Маргариты Эдуардовны, никто не умеет петь!

Курилов нахмурился. Его возбуждение спало, он побледнел и помрачнел.

— Идемте в сад, господа, — пригласил он.

На террасе Лангенберг заканчивал разговор с Далем.

— Следовало бы создать тайное общество для устранения проклятых социалистов, революционеров, коммунистов и вольных философов. Все они, конечно, евреи… Можно привлечь бывших бандитов и уголовников, пообещав им за это жизнь и свободу. Мерзавцы-революционеры, как и бешеные собаки, не заслуживают жалости…

Курилов и князь слушали эти речи и улыбались.

— Какой вы, однако же, кровожадный! — сказал Нельроде. — Увы, это только мечты!

Они вышли в сад. Даль, Лангенберг и бывший министр вскоре уехали, и хозяин дома остался один на один со своим покровителем.

— Ну как тут не скатиться к либерализму? От подобных глупостей просто тошнит.

Нельроде и Курилов шли по обсаженной белыми розами аллее. Старый князь попросил разрешения прикрыть голову — стояла непривычная для этого времени года жара — и остановился посреди обсаженной белыми розами аллеи. Я шел следом, но они не обращали на меня внимания. Князь надел английское кепи с длинным козырьком на зеленой шелковой подкладке и устало сказал по-французски:

— Собаки лают, караван идет…

Он с силой ударил тростью о землю и воскликнул:

— Я никогда не пожалею о том, что был человечным! В моем возрасте, Валерьян Александрович, это служит большим утешением.

Хорошо помню длинные тонкие руки Нельроде. Глядя на них, я все время воображал то утро, когда он послал эскадрон на залитую кровью восставших площадь в маленьком польском городке. Я слушал тогда князя и не верил ни единому слову, но позже — когда мы пришли к власти — понял, что Нельроде и Курилов не лицемерили. Просто у них была короткая память.

Собеседники вышли на Поляну Муз и сели отдохнуть на скамейке. Вокруг росли фигурно подстриженные тисовые деревья, воздух был пропитан ароматом самшита. Я проскользнул за живую изгородь.

Курилов и Нельроде заговорили о покушениях революционеров.

— Меня часто предупреждают о готовящихся событиях, — сказал князь. — Люди пишут: «Не ездите туда, не оставайтесь там». Я никогда никого не слушаю, однако, ложась спать, борюсь со страхом. Он проходит, когда я на следующее утро сажусь в карету.

— Я молюсь каждое утро и проживаю каждый день, как если бы он был последним в моей жизни. Возвращаясь вечером домой, я благодарю Бога за дарованную отсрочку.

Голос Курилова задрожал, и он умолк.

— Конечно, вы ведь верите в Бога… — с усталым смешком промолвил князь. — Я делаю все, что в моих силах, — сам не знаю почему. Дело не в осознании выполненного долга, Валерьян Александрович, я испытываю горькое удовольствие, лишний раз убеждаясь, как глупы люди. Мнение потомков и прочая чушь меня не волнуют. Как много было криков из-за истории с анархистом Семеновым! Он мог провести несколько месяцев в тюрьме, в ожидании суда и скорой казни, а я избавил его от страданий. Мы избежали процесса — любой процесс распространяет в народе идеи, с которыми мы пытаемся бороться. В Польше мертвых топтали лошадьми, и им не было больно, но священный ужас подавил бунт в зародыше, были спасены многие жизни. Чем дольше я живу, тем выше ценю человеческую жизнь… и тем меньше значения имеют для меня так называемые «идеи». Я всегда действовал, подчиняясь логике, этого-то мне и не прощают.

— Я верю в здравый смысл потомков, — прошептал Курилов. — Россия забудет моих врагов — но не меня. Все это невыносимо тяжело. — Он помолчал. — Говорят, нужно уметь проливать кровь… Конечно… Но только… — Он запнулся и договорил едва слышно: — За правое дело…

— Я больше не верю в «правые дела», — со вздохом ответил князь. — Вы моложе, у вас остались иллюзии…

— Жизнь очень жестока, — грустно откликнулся министр и добавил, понизив голос: — У меня столько забот…

Я наклонился ближе. Это было по-настоящему опасно, но мною двигало жгучее любопытство…

Князь откашлялся и взглянул на собеседника. Я затаил дыхание.

Курилов сказал, что чувствует себя больным, что устал от интриг и происков врагов.

— Ну почему я не прислушался к вашему совету? Зачем женился? Зачем? — с горечью повторил он. — Государственный деятель должен быть неуязвим. Они знают, знают мое уязвимое место и всякий раз, когда я делаю шаг вперед, бьют именно туда. Моя жизнь превратилась в ад. Если бы вы только знали, какие грязные небылицы рассказывают о моей жене!

— Я знаю, дорогой друг, я все знаю. — В голосе Нельроде прозвучало сочувствие.

— Моей дочери скоро исполнится двадцать, — продолжил Курилов, — и я собираюсь дать бал. После смерти моей первой жены их величества ни разу не оказали мне честь, посетив мой дом. Вообразите… — голос Кашалота дрогнул,

— вообразите, мне сказали, что их присутствие на празднике зависит от отсутствия на нем Маргариты Эдуардовны! Я улыбался, я молча проглотил оскорбление! Передо мной трепещут тысячи людей, а я вынужден склоняться перед толпой придворных мерзавцев! Я устал от власти, но не ухожу, потому что так велит долг! Да, я остаюсь… — высокопарным тоном повторил он.

— Если бы Маргарита Эдуардовна немедленно уехала из России… — начал князь, но Курилов перебил его:

— Нет. Я предпочитаю покончить все разом и уехать вместе с ней. Она моя жена перед Господом. Я дал ей свое имя. Почему эти люди считают себя вправе ворошить мое прошлое? Разве они что-то о нем знают? Они назвали Маргариту Эдуардовну «женщиной легкого поведения». Я не говорю ни о любви, ни о первых годах нашей совместной жизни, но она — сама преданность, четырнадцать лет она служит мне опорой и поддержкой в жизни! Никто не знает, какую горькую чашу несчастий мне пришлось испить с первой женой, но я выдержал все до конца… Даже вам не ведомо, как я…

Курилов хотел сказать «страдал», но язык гордеца отказывался произносить жалкое слово, и он закончил, устало махнув рукой: