Ирен Немировски - Осенние мухи. Повести

Миновала долгая зима, незаметно пролетело лето. Следующая зима оказалась такой голодной, что маленьких детей хоронили в мешках — тесины для гробов не хватало. Карины выжили и в мае сели на последний французский пароход, уходивший из Одессы в Константинополь.

28 мая 1920 года Карины приплыли в Марсель. В Константинополе им удалось продать последние драгоценности: деньги по старой привычке зашили в пояса… Их одежда превратилась в лохмотья, у них были странные, жутковатые лица, жалкие и ожесточившиеся, хотя дети, вопреки всем бедам, казались веселыми, но их беззаботный смех напоминал старшим, как безнадежно они устали.

Прозрачный майский воздух благоухал ароматом цветов и пряностей. На улицах было много народу: люди прогуливались, останавливались перед сверкающими витринами, смеялись, громко разговаривали. Свет и доносящаяся из кафе музыка казались Кариным фантастическим сном.

Татьяна Ивановна с детьми ждала на улице, пока Николай Александрович снимал номера в гостинице. Люля стояла с закрытыми глазами, вытянув вперед бледное личико, и жадно вдыхала пряный вечерний воздух. Большие электрические фонари освещали улицу рассеянным голубоватым светом, деревья помахивали цветущими ветками. Проходившие мимо матросы рассмеялись при виде застывшей, как статуэтка, хорошенькой девочки. Один из них бросил ей веточку мимозы. Люля залилась счастливым смехом. «Прекрасная, чудная, дивная страна, — повторяла она, — это мечта, это сон, нянюшка, ты только посмотри…»

Старушка не откликалась: она сидела на скамье, сложив руки на коленях, устремив невидящий взгляд в пустоту. Люля прикоснулась к ее плечу:

— Что с тобой?

Татьяна Ивановна вздрогнула и поднялась. В то же мгновение Николай Александрович сделал им знак, зовя к стойке.

Они шли, чувствуя спиной любопытные взгляды. Пушистый ковер — Карины успели забыть, что такие бывают, — пружинил под ногами. Доносившаяся из ресторана джазовая мелодия — они впервые слышали такую музыку — вызывала смутный ужас и безотчетный восторг. Это был другой мир…

Войдя в номер, они долго смотрели в окна на прохожих на улице, потом дети, не сговариваясь, произнесли хором:

— Давайте уйдем отсюда, в кафе, в театр — куда угодно, только уйдем…

Умывшись и почистив одежду, они поспешили прочь из комнат. Старшие Карины последовали за детьми — они тоже нуждались в глотке свободы.

На пороге Николай Александрович обернулся. Татьяна Ивановна сидела у окна, склонив седую голову, словно ждала чего-то. Свет газового фонаря проникал в комнату через балконную дверь.

— Пойдешь с нами, нянюшка?

Она не отозвалась.

— Ты не голодна?

Татьяна Ивановна покачала головой и вдруг поднялась, нервно перебирая бахрому шали.

— Разобрать чемоданы? Когда мы поедем домой?

— Что за странный вопрос? — удивился Николай Александрович.

— Сама не знаю, — тихо, с усталым безразличием ответила старая женщина. — Я было подумала…

Она вздохнула, беспомощно всплеснула руками и закончила:

— Ну да ладно…

— Пойдешь с нами?

— Спасибо, матушка, Елена Васильевна, я и вправду не хочу…

Дети уже бежали по коридору. Карины переглянулись. Елена Васильевна бессильно махнула рукой и вышла из номера. Николай Александрович последовал за женой, бесшумно закрыв за собой дверь.

Карины добрались по Парижа в начале лета. Они сняли маленькую меблированную квартирку на улице Арк-де-Триомф. Город был наводнен русскими эмигрантами, селившимися в основном в Пасси близ площади Звезды. Люди инстинктивно тянулись к находившемуся неподалеку Булонскому лесу. Жара в тот год стояла удушающая.

Квартира, где поселились Карины, была темной и душной, в комнатах пахло пылью и старым бельем; низкие потолки давили на голову. Окна выходили в узкий и глубокий, как колодец, двор, беленные известью стены которого отражали лучи июльского солнца. Рано утром окна и ставни закрывались, и Карины до вечера сидели взаперти, удивленно прислушиваясь к «звучанию» Парижа, принюхиваясь к поднимавшимся со двора запахам сточных канав и кухонь. Они бесшумно слонялись от одной стены к другой, как осенние мухи, лениво и зло бьющие по стеклу обессилевшими крылышками.

Татьяна Ивановна проводила все время в маленьком чулане, штопая и зашивая белье и одежду. Нанятая в служанки краснолицая, свежая, неповоротливая, как першерон, нормандка время от времени приоткрывала дверь и кричала: «Вам не скучно?» Она полагала, что эта иностранка лучше разберет слова, если произносить их громко и раздельно, точно обращаясь к глухой. От громоподобного голоса вздрагивал фарфоровый абажур на лампе.

Татьяна Ивановна только головой качала в ответ, и девушка возвращалась к своим кастрюлям.

Андрюшу отослали в Бретань, в приморский пансион, вскоре уехал и Кирилл. Он вновь сошелся с актрисой-француженкой, которая в 1918 году сидела с ним в одной петроградской тюрьме. Теперь эта красивая пышнотелая блондинка стала богатой содержанкой. Она была без ума от Кирилла, что весьма облегчало ему жизнь. Случалось, правда, что, вернувшись на рассвете домой, он смотрел в окно и его тянуло кинуться вниз, на розовые плиты двора, чтобы разом покончить с любовью, деньгами и вечными их спутниками — неприятностями.

Потом это проходило. Он дорого одевался. Пил. А в конце июня уехал с любовницей в Довиль.

Карины все лето оставались в Париже. К вечеру, когда спадала жара, они отправлялись в Булонский лес, к Павильону Дофина. Родители слушали игру духовых оркестров, с ностальгической грустью вспоминая прогулки в парках и на Островах, а Люля в компании сверстников и сверстниц бродила по уединенным аллеям, они читали стихи, флиртовали и радовались жизни.

Люле исполнилось двадцать. Она подурнела и похудела, двигалась быстро и по-мужски резко, кожа обветрилась и загорела под морским ветром, на лице застыло странное, утомленно жестокое выражение. Опасная, непредсказуемая жизнь возбуждала Люлю. Больше всего на свете ей нравились прогулки в сумерках по Парижу, долгие вечера в бистро или маленьких дешевых кафешках, где пахло биллиардным мелом и алкоголем, а из глубины заладоносился перестук шаров… К полуночи молодые гуляки отправлялись к кому-нибудь домой, пили, предавались в темноте любовным играм, а в комнате за стеной спали родители. Граммофон звучал до утра, но они ничего не замечали — не хотели замечать.

Однажды ночью Татьяна Ивановна вышла из своей комнаты, чтобы снять сушившееся в туалетной белье: нужно было заштопать Люлины чулки. Старушка плохо спала по ночам: в четыре или в пять утра она поднималась с постели и принималась за работу, а потом бесшумной тенью бродила по комнатам, но никогда не заходила в гостиную.