Мария Эрнестам - Под розой

Наверное, именно этот факт повлиял на мое решение. Я решила ответить ему. Не сообщая о Сюзанне. Как всегда, Джон оставил адреса портов, которые его судно посетит в ближайшее время, и вскоре я сочинила письмо. Я написала, что утратила веру в людей и доверие к ним. Я написала, что он поступил отвратительно, как настоящий трус, потому что была уверена, что именно это слово причинит ему самую сильную боль. Я не упомянула о маме — не смогла. Да и, наверное, не хотела. Но я напомнила ему о словах Шекспира, которые цитировала когда-то: что судьба распоряжается человеком, как бы он ни пытался это изменить. Я помнила, что он ответил мне тогда. Джон писал, что намерен сам управлять своей жизнью. Теперь он убедился, что это невозможно.

Ответа долго не было. Я запретила себе каждый день заглядывать в почтовый ящик. В какой-то мере мне было достаточно того, что я высказала ему все словами, которые, как мне казалось, мы никогда не произнесли бы вслух. Может, он понял, что я не жду ответа, потому что ответил сразу, как только получил мое письмо. Он писал, что испытал огромное облегчение, ведь и не надеялся на ответ. Что я была права, цитируя Шекспира, и теперь он вынужден признать, что боги сильнее нас. Джон писал, что действительно проявил себя трусом по отношению ко мне, своей семье и друзьям, но, что хуже всего, по отношению к самому себе.

«Мне кажется, я испугался последствий. Я ничего не говорил тебе, потому что в глубине души понимал, что совершаю ошибку и мы с Лаурой не будем счастливы вместе. Должен признаться, из-за страха одиночества я часто совершаю импульсивные поступки, но надеюсь, что сумею измениться и стать другим человеком. Лаура хотела привязать меня к себе. Так же, как Анна. Она требовала, чтобы я все время был с ней, и из-за этого я обижал моих друзей. Она хотела, чтобы я бросил флот, и я уже готов был пойти на это, меня остановило только то, что я не представлял, чем смогу заняться на суше».

Дальше он писал, что хотел бы, чтобы все, кому он причинил боль, простили его, и чтобы мы снова встретились. Джон спрашивал, соглашусь ли я с ним поговорить. Может, на берегу в Фриллесосе? Он спрашивал, не смутят ли меня его слезы, потому что все последние месяцы он плачет, когда остается один.

Сегодня, когда за моими плечами опыт стольких лет жизни, мне нетрудно представить, в каком депрессивном состоянии он тогда находился. Сейчас я понимаю, что тогда он висел над пропастью, преследуемый не крысой или крокодилом, а воспоминаниями о девушке, которая из-за него покончила с собой. Я вдруг вспомнила слова, которые его друг Стивен сказал мне тогда в пабе. Что Джон больше всего на свете боится одиночества и что ему нужна любовь. А я в ответ рассмеялась и спросила, что такое любовь. Сейчас я способна понять, что он сделал выбор в пользу той любви, которая была ближе и надежней. Сегодня я вижу, что, как это ни странно, он не был уверен в моей любви к нему.

Письма от Джона, которые я не читала столько лет, говорят мне сейчас именно об этом. Может быть, его признания в любви и сравнения с розами были на самом деле попыткой добиться от меня слов о том, что я люблю его и никого другого. Бессмысленно теперь рассуждать на эти темы. Он мог просто влюбиться в другую. Уши Бустера сумели бы его понять.

Я снова ответила ему, после долгих колебаний. Я написала о том, что переехала и нашла работу, но ни словом не упомянула ни о Свене, ни о Сюзанне. Что-то останавливало меня. Я не знала, когда снова смогу довериться другому человеку. Ответ пришел незамедлительно. Джон рассказал о своей жизни, о том, что хранит все свои пожитки в машине и живет у друзей, когда оказывается на суше. Он спрашивал, что стало с моими планами учиться в Англии, и я ответила, что временно отложила их.

В бюро я столь пылко рассказывала клиентам о турах в Великобританию, что однажды Давид Якоби спросил, почему я так влюблена в эту страну и не пытаюсь ли таким образом выпросить командировку туда. Я обдумывала его слова весь день. Впервые мне пришла в голову мысль встретиться с Джоном. Но что-то меня останавливало. Он предал меня, но я уже начала представлять себе, как мы встретимся и чем это может кончиться. Но Джон меня опередил. В письме, пришедшем через пару дней, он сообщил, что его подлодка направляется к берегам Норвегии.

Это было странное письмо, написанное словно во время войны. Он писал, что сейчас три часа ночи и что он ощущает себя ужасно грязным, потому что не мылся и не брился как следует вот уже три недели. Он писал, что у них особое задание, не вдаваясь в детали, и рассказывал, что запас яиц, сыра и масла закончился уже неделю назад, и остались только протухшее мясо и заплесневелый хлеб. Но несмотря на все это, он чувствует себя счастливым. Почему — он не может объяснить, но он как будто примирился с самим собой.

«В последний раз мне было так хорошо, когда я ехал на "Минерву" ранним утром, проведя ночь с тобой в Стокгольме. Помнишь "Минерву" — корабль, на котором я приходил в Стокгольм? В том домике, где мы с тобой ночевали, ты сидела и смотрела новости по телевизору. А я смотрел на тебя и думал, что даже если мы никогда больше не увидимся, я всегда буду с радостью вспоминать эту минуту», — писал он и добавлял, что долгие рейсы в море дают ему время подумать. Все произошло так быстро. Он утратил контроль над своей жизнью и своими чувствами и, не в силах сопротивляться, отдался течению, не замечая, что этот путь — тупиковый.

«Никогда не знаешь, как поведешь себя в критической ситуации. В какой-то момент я тоже утратил веру. Но сейчас я знаю, что жизнь — она как море: иногда спокойная и тихая, иногда бурная и опасная». В конце он писал, что подлодка направляется в Норвегию, и спрашивал, не смогу ли я приехать повидаться с ним. Его интересовало, выгляжу ли я так же, как раньше, или тот бутон, красотой которого он когда-то любовался, теперь превратился в пышный цветок.

«I wonder if you still look the same, or has the flower whose delicate beauty I once sat and watched now bloomed into perfection?»

Эти слова преследовали меня всю жизнь. Они причинили мне страшную боль в тот момент, когда я меньше всего этого ожидала.

«Я так хотел бы это узнать! Милая, не переставай писать мне».

Мое темное «я» ответило ему ни к чему не обязывающим письмом и отправило его, когда, как я знала, его уже не было в Норвегии. Я не готова была что-то менять в своей жизни ради Джона, и еще меньше готова была рассказать ему о Сюзанне. Ледяной сгусток у меня внутри, может, и подтаял по краям, но никуда не делся. Мне нужно было время. Время, которого мне не дали. Потому что больше писем от Джона не приходило. Я тоже ему не писала. По сей день не знаю, что с ним сталось. И теперь, когда пишу эти строки, я чувствую, что больше не могу. Я должна отложить ручку, потому что моя рука дрожит так сильно, что невозможно писать.