Михаил Лоскутов - Тринадцатый караван

— Угу! Вы все смотрите район из бумажек канцелярий. Вы видите только в резолюции райисполкома.— Он вспыхнул и выругался: — К черту резолюцию! Не смотри бумажку, смотри на воду. Ты видишь, гуза-пая — прошлогодний хлопок — еще не убран. Прелестная картина! В этой картине живая контрреволюция. Два дня, как я переброшен в Бувайду из Коканда. Я приехал и сразу сказал: «В этом районе слишком плохо пахнет». Значит, здесь кулаки и оппортунисты. Здесь нет работы, значит, плохие колхозы. Плохие люди.— Собеседник вынул папиросу, закурил и сказал, затягиваясь: — Я обошел полрайона. Мне не нужны бумажки. Дай, думаю я, посмотрю на поле. Я не видел трактора. Я не видел уполномоченных. Я видел гуза-паю. Помни мое слово — это плохая картина!

И он ушел в обратную сторону.

— Это был Халилов,— сказал мой спутник.

— Халилов?

Я слыхал про него. Старый большевик, краснознаменец. О нем говорили во всей Кокандшине. Если о человеке говорилось во всех чайханах, то он стоит разговоров. Это имя развешивалось на пуды авторитета.

— Халилов, Халилов... Он был героем в Красной Армии. Он не зря сейчас занимается хлопком в Бувайде...

Мой товарищ собрал свою сумку, и мы отправились к Бувайдинскому району.

Южная ночь спускалась быстро. Она нас застала в дороге у последнего кокандского кишлака. Мы не могли уже в темноте разбирать дороги. Темные силуэты деревьев стояли ровными рядами. Вдруг впереди заколыхались какие-то темные фигуры.

— Ким?! — закричал грубый голос.— Сиэта нима кирэк?

И одновременно грянул выстрел. Мы ответили, ругаясь по-русски.

— Что надо? Кто такие? — сказал тот же голос, и три человека подбежали к нам.

Они схватили нас за руки, отобрали сумки и повели куда-то в темноту.

В дальнейшем я помню низкую комнату, освещенную керосиновой коптилкой. За столом сидели бородатые узбеки в халатах и тяжело смотрели на нас. Они все быстро говорили по-узбекски, и мы не могли понять из их разговора ни слова. Потом вошел молодой узбек. Он посмотрел на нас, потом начал рыться в сумках.

— Хоп! — воскликнул он, смеясь.— Все в порядке! Не бойтесь! Наш колхоз и актив бедноты поставили сегодня ночью заставу вокруг кишлака. Наш кишлак пограничный. Наш район — район сплошной коллективизации, вы знаете. На днях будет в районе торжественный праздник завершения сплошной коллективизации. Но наши баи-кулаки бегут за границу. Граница кишит вооруженными кулаками. Они убегают ночью, бросая дома. Мы по собственной инициативе решили задерживать их.

Я вспомнил небывалый подъем колхозной волны, охватившей Кокандский район. Зверства кулаков были ей ответом.

Мы остались ночевать в колхозе. Из пленников мы превратились в гостей. На другой день мы ели плов и составляли предварительную статью о Бувайдинском районе. Мне из нее запомнилось такое место: «Бувайдинский район следует считать неблагополучным. Это резкий контраст с соседними районами сплошной коллективизации. Неблагополучно на полях и в некоторых районных организациях. Задание по увеличению хлопковых площадей не выполняется. Тракторы МТС стоят без плугов, а конные не используются. Кулачество, организуя басмаческие шайки, ведет бешеную кампанию против колхозов. Близость гор и большая территория района создают благоприятные естественные условия для маневрирования бандитов»...

Мы вступили в Бувайдинский район и, проведя день в одном из кишлаков, наутро отправились к Уч-Купрюку.

Войдя в него, мы увидели на площади странное оживление. Стояли толпы дехкан. Под деревом рыли две ямы. Через площадь пробегали люди с красно-черными повязками на рукавах.

Нас ввели в райком партии, и мы увидели в небольшой комнате два трупа, лежащие на столах. Один из них был в черном пиджаке и с красным бантом ордена на груди. Я узнал Халилова, краснознаменца Халилова, героя Красной Армии, переброшенного на хлопок.

Он проводил собрание колхоза в кишлаке Найман. Во двор примчались конные всадники в масках. Один из них остановился против оратора.

— Так вот он, Халилов! — сказал он.— Ты организуешь колхозы! Хорошо же!

Кроме него, убит молодой агроном Алимов. Басмачи умчались к горам...

Вот все, что я знаю о происхождении двух могил на площади под громадным деревом в Уч-Купрюке.

...Площадь эта большая и зеленая. В тот вечер на похоронах она была наполнена колхозниками. Напротив чайханы у ворот плакала жена краснознаменца. Дул легкий ночной ветерок. Площадь была освещена фонарем трактора. Он рычал по-боевому, как машина, готовая к работе.

В широкой полосе света стоял на земле письменный стол. Стоя на столе, секретарь райкома, очень молодой узбек, дрожащим звонким голосом говорил молчащей толпе:

— Вот наша кровь, пролитая проклятыми бандитами. Они нас не устрашат. Мы создадим новые колхозы, мы отомстим убийцам. Но мы скажем прямо...— Он остановился и посмотрел на толпу.— Мы не знаем, кто пойдет с нами и кто нет.

Толпа стояла молчаливой стеной бледных лиц в снопе тракторного прожектора.

Потом голос плачущей женщины прекратился. Жена Халилова вскочила на стол.

— Я дочь дехканина,— сказала она.— Вы дехкане. У этих могил дехкане решают, с кем они пойдут.

Из-за райкома партии всходила луна. Мы сидели у чайханы, над мостиком. С площади расходились демонстрации колхозников. Они шли в халатах, босиком, ровно размахивая руками.

— Посмотрите,— сказал сосед,— этот человек — бывший ишан. Ишан — духовное лицо, все равно что мулла. Он несет красное знамя.

Я увидел полного человека, идущего во главе колонны мягкой качающейся походкой. У него было свежее лицо ребенка с будто приклеенными черными усами.

— Что же он, ишан, с красным знаменем? —спросил я.

— Может быть, все может быть, бывает и так.

Ишан шел с непроницаемым лицом, поднятым кверху, как святой и как знаменосец.

Он тоже был босиком и в халате.

Он одной рукой держал знамя, а другая размахивала, точно маятник часов...

На рассвете мы отправились в колхоз имени убитого краснознаменца Халилова. И хотели во что бы то ни стало на другой же день после похорон провести собрание колхозников и на не остывших еще следах убийц поднять возмущение колхозников против кулацкой расправы.

— Вы идете в неспокойный район,— сказал нам член райкома.— Сегодня район не выйдет пахать.

Это утро помнится мне тишиной, свежестью и рисом на полях. По обе стороны дороги блестела иногда вода рисового поля.

Над болотами в теплом пару кружились комары. Дорога была пустынная.

Ни одного прохожего нам не встретилось до полудня.

Моим спутником был Гулам Гафизов, узбекский писатель и спецкор газеты «Новая Фергана». Он носил красную бархатную тюбетейку и — под пиджаком — небольшой браунинг. Он был писателем, сыном старого мусульманина и большевиком. Он знал каждую тропинку Ферганы, в каждом кишлаке ему кланялись знакомые, из-за многих углов на него смотрели злые глаза. Его дороги проходили через взволнованные кишлаки. Он любил литературу и знал священные книги. Отец его был стекольщиком, и он был стекольщиком. Он проводил теперь вторую большевистскую весну. Так называли посевную кампанию в 1931 году. Его мать носила еще паранджу. В его сером пиджаке лежал партбилет. Он носил с собой анкеты и письма редакции и раздавал их корреспондентам в кишлаках. По их заметкам в кишлаках расстреляли несколько контрреволюционеров. Браунинг мог ему пригодиться.