Наварр Скотт Момадэй - Дом, из рассвета сотворенный

Трое суток его не было. Каждый день спешу домой прямо с работы, а его нету. Ищу у Генри и везде, вдоль и поперек все обхожу — нигде его не видали. И в тюрьме нет. Я не знал, что и делать. А на третью ночь просыпаюсь от шума какого-то снизу, с лестницы. Вышел, включил свет в верхнем коридоре и вижу — он внизу у лестницы лежит, как мертвый. У Карлозини дверь приоткрыта, старуха глядит в щель. Свет из щели упал на него полосой, он лежит скорченный и неподвижный. А он это, он, без сомнения. Я подумал, он умер, и что делать, не знаю. Сбежал вниз, совсем растерялся, забыл, что лампочка там перегорела, щелкаю выключателем. Крикнул старухе, чтоб растворила дверь, а она стоит — я оттолкнул ее с дороги. Сильно толкнул, она, может, упала, не знаю, но дверь распахнул, светлее стало. Он лежит ничком, я перевернул его — и к горлу подкатило. Он весь покорежен, изранен, в крови засохшей. Запеклась в волосах, на одеже. Он страшно много крови потерял, кожа бледно-желтая при свете. Глаза полностью запухли, нос сломан, губы разбиты, кровоточат. И руки сломаны, покорежены совсем. Голову и руки вижу, а какие на теле раны, не знаю — и не могу одежи коснуться. Глядеть не могу. Чтоб так избили, я еще не видел. Хотел наверх его взять, а он не встает, и подымать страшно. Принес одеяло, прикрыл его, вышел, «скорую помощь» вызвал. Спустя малое время приехали, положили его на носилки. Он лежит и голосу не подает, и мне сказали, чтоб я ехал с ними.

Остаток ночи я в больнице прождал. Врачи, сестры ходят мимо торопливо, а мне ничего не говорят, и я подумал, может, он умер или умирает, а я сижу внизу, не знаю, где он и что с ним теперь. Потом развиднелось за окнами, и подошла ко мне сестра, стала вопросы задавать. Глупые вопросы — про семью, и чем болел, и застрахован ли он, и всякое такое. Я мало на что смог ответить, и все прошу ее сказать мне, как он там. А она знай сыплет вопросы, как будто это важней всего, и притом так смотрит, будто я не говорю ей правды. Им сообщить в полицию придется, говорит, и надо знать в точности, что произошло. И есть ли у него родня, чтоб вызвать их сейчас же. И говорит наконец, что он без сознания, и врач еще не знает, поднимется ли он. Увидеть мне его нескоро можно будет. А я буду ждать, говорю.

Она, видно, поняла, что я крепко за него тревожусь, и после принесла мне чашку кофе. Я вспомнил про работу и позвонил туда, сказал Даниэлсу, что болен. Ладно, говорит.

Я ждал весь день. Под вечер провели меня к нему наверх. Темно там, и он на спине лежит, спит. Они его в вид привели — голова, грудь, руки оббинтованы. Сказали, что, если хочу, могу посидеть у кровати. Все, что могли, они сделали, надо думать, и вроде беду отодвинули. Сестра — то одна, то другая — наведывалась, смотрела на него. Он не просыпался, и потом мне сказали, что пора уходить.

Вечером я позвонил той белой женщине; не знаю почему, но решил, что надо позвонить. Чтоб Милли знала о беде, я не хотел, а больше сказать было некому. Я, должно быть, говорил по телефону путано. Она сперва не поняла, о чем я, и все спрашивала, кто я и зачем звоню. Извините, говорю, что беспокою, но с ним худо и не знаю, что больше делать. Она помолчала минуту, подумала вроде, сказала «спасибо» и повесила трубку. А через день приехала в больницу.

Я как раз сидел там с ним. Он не спал, смотрел одним глазом, но лицо забинтовано, и говорить ему было трудно. Я утешал, говорил, что все будет хорошо: тогда-то и насчет нашей встречи придумал. И тут она входит, я ее сразу узнал. Нарядная, красивая, духами пахнет. Мне сидеть с ними не очень ловко вроде, я встал, чтоб уйти. Но она удержала меня: «Что вы, сидите, прошу вас», подошла, руку мне пожала и опять сказала «спасибо». То, что я тут, ей вроде совсем не мешало, она заговорила с ним. Сказала, что огорчена и что уверена, он скоро выздоровеет. Быстро так говорит — знает, видно, что сказать. Мне сидеть третьим неудобно вроде, но ей, видно, я не мешал, и она стала ему рассказывать про своего сынишку Питера. Он уже большой, сказала, и она хотела его привести, да только он занят с друзьями своими. Сказала, что часто думала о нем, гадала, где он, как он; что всегда будет считать его своим добрым другом. Питер любит слушать про индейцев, и она ему рассказывает об индейском юноше, сыне медведя и девушки, воине доблестном и мудром. Как после многих приключений он стал вождем, спасителем своего народа. Питер слушает это охотней всего, а она, когда рассказывает, думает о нем, об Авеле. Она это хорошо так сказала — вроде уважает его крепко, — и я почувствовал, что она тайное свое и важное раскрывает, и неловко мне было сидеть и слушать. Она страшно рада, сказала, что я позвонил, потому что уж очень хотела с ним увидеться опять. Я рад был, что она пришла в больницу, и он, верно, тоже, хотя ничего о том после не сказал. О чем-то задумался молча. Повернул голову к стене, как если бы опять боль воротилась.

Эи-еи! Медведь! Медведь и девушка. Белая, а сложила, придумала сама — бывало, так мой старый дед рассказывает мне про женщину, оборотившуюся медведем. Да, да, вот так, бывало. Помню, помню. Выпьешь слегка, и вспоминается. Давний вечер, темень, и ты глядишь в огонь и слушаешь, а он кует, чеканит и говорит обо всем, что знает, — а знал он все, и не было конца сказаниям и песням.

И после того, что случилось, люди ушли с высоких мес. Устрашились они женщины, оборотившейся медведем. Зарыли Календарный Камень, завернули мертвых в одеяла из перьев и бежали, бросив то, чем владели. И на скале, где жили, оставили изображение медведя.

Да, внучек, здесь-то, в Кин-ткеле, и были убиты двое из пещерного народа. Жили двенадцать братьев и две сестры. Настало время сестрам идти замуж. А было двое стариков, Медведь и Змей. Взошли на гору старики, омылись. Нарядились в людскую богатую одежу и оборотились людьми — молодыми сильными красавцами. Закурили трубки, и потек пахучий дым с горы вниз. Донесся сладкий дым до ноздрей сестер и околдовал, и они пошли на запах, поднялись к тем молодцам. «Откуда вы?» — спросила старшая. «Я с горы», — сказал Медведь. «А я с равнины», — сказал Змей. Накурились сестры из трубок и уснули. Когда же проснулись, то поняли, что лежали с медведем и змеей. И убежали в страхе — старшая к вершине, а младшая на равнину. Шла, шла старшая и дошла до большой кивы Еи-бичай. Встретили ее четыре ведуна и четыре ведуньи. Омыли ведуньи ее, осыпали-натерли кукурузной мукой и цветенью, и стала она прекрасна. Родилась у нее девочка. За ушами косматились у младенца прядки, а на руках-ногах пушились волоски. И тогда Еи велела людям петь Горную Песнь, и с той поры старшая сестра стала зваться Медвежьей Девушкой.

Потом сын у нее родился, и Медвежья Девушка его бросила. Плач услыхала сова и унесла дитя к себе. Мальчик рос, сильным становился. Охотником рос, и сова испугалась, решила убить его. Но ветер сказал ему о том и велел бежать на восток, вдоль русла Рио-Манкос.