Владимир Романовский - Пушкинист. Рассказ

— Что-то в этом действительно есть, — опустив голову, медленно проговорил Морозов. — Презрение — мощное чувство, сродни ненависти. Есть и пример: младшая дочь Дантеса, Леони Шарлотта. Она презирала отца, в глаза называла его убийцей. В совершенстве освоила русский язык, наизусть знала всю поэзию Пушкина, которого боготворила... Сильвио, да. Но ведь там другая история. За Сильвио оставался выстрел, а Кастеньеву предстояла бы дуэль с нуля. А пуля, как известно, дура. Дантес мог и сам подстрелить Кастеньева.

— А шпага? — не сдавался я. — Во Франции тогда еще дрались на шпагах. Представьте себе, что в поединке Кастеньев вывернул у него из рук шпагу, приставил к горлу свою и заставил просить прощение. Или еще вариант: тремя ударами он полоснул по груди поверженного Дантеса, оставив на коже три кровавые полосы. Они пересеклись в виде заглавной буквы А. То есть — привет от Александра, от Пушкина.

— Честно говоря, такое мне в голову не приходило, я больше рылся в архивах. А там на этот счет нет никаких свидетельств. Абсолютно никаких.

— Ну и что? Напишите, что предлагаете свою версию событий, основанную на историческом контексте, на психологии, мотивах действующих лиц. Если Кастеньев оставил его в живых, значит, что-то произошло между ними в этом Сульце. И он удовлетворился этим, вот что важно. Не мог же он отступить. Нет у вас таких данных?

— Нет, — согласился Морозов.

— Значит, вполне могло быть и так: он победил в поединке, но не захотел стать убийцей. Он презирал Дантеса и не стал пачкать руки русского офицера об эту мразь.

Морозов посмотрел на меня с удивлением:

— Лихо. Даже завидно. Что значит молодость.

— Хотите, я распишу вам этот эпизод? — предложил я и тут же сообразил, что сморозил глупость.

— Нет, этого не надо.

— Извините.

— Ничего. Кстати, Кастеньева тоже звали Александром, распространенное тогда имя было, — заметил Морозов.

— Вот видишь, дядя Юр! — снова воскликнул Игорь. — Это неслучайное совпадение.

— Надо подумать, — снова повторил Морозов.

— Что тут думать! — Игорь всплеснул руками. — Он мастер по закручиванию сюжетов. Сюжетолог!

— Юрий Николаевич, а к издателям не обращались? — чтобы отвести разговор от собственной персоны, спросил я.

— Наводил кое-какие справки.

— Кстати, Виктор, у тебя же есть знакомые издатели. — Игорь с хрустом откусил очередной огурец.

— Есть, конечно. Но все они коммерсанты.

Ну и что? Сейчас все кругом коммерсанты. Удивил!

— Я имел в виду — в худшем смысле этого слова.

— То есть? — Игорь повернулся ко мне.

— Когда-то давным-давно принес я одному из них рукопись. Это был остросюжетный роман, их редактору он понравился. Но выяснилось, что надо кое-что подправить. Персонажи у меня оказались слишком интеллигентными, не матерились, много рассуждали и редко били в морду. Ни резни, ни крови, ни бандитов, ни извращенцев. Ну что это за книга! И что это за фильм получится, возьмись кто-то снимать эту историю! Никакого навара и рейтинга. С тех пор мало что изменилось, поэтому...

— Но ты же издавался у них, — перебил меня Игорь.

— Зарабатывал, так скажем. Честным трудом. И под псевдонимом. Сложилась у нас такая сатанинская тройка под вымышленной фамилией. Я разрабатывал сюжет, придумывал под него персонажи. Мой коллега разбивал действие на эпизоды, так чтобы все время что-нибудь происходило. А еще один коллега сочинял диалоги поострее. Потом кусками дописывали текст, он был немудреным: глаголы да существительные. И через полтора месяца книга готова. За год можно было спокойно испечь штук шесть-семь. Издательство выпустило их целую дюжину. Потом мне это надоело, и я, как говорится, завязал.

— Да, — покачал головой Морозов. — А как же разумное, доброе, вечное?

— Случается. Но за счет спонсоров и малым тиражом. Им нужен другой товар. Растерянному, усталому пиплу проще втюрить развлекуху: жизнь-то у него не сахар. Заодно можно и мозги припудрить, чтоб в свободное от работы время нос не задирал. Вдолбить, что порядка у нас не было, нет и в принципе быть не может и надо с этим смириться. Всем правят деньги и сила, все покупается или захватывается.

— Ты не прав, — в голосе Игоря появился ораторский звон.

Я понял, что незаметно каким-то колесом заехал в смежный с политологией огород, и сразу дал задний ход:

— Возможно. Только давай обсудим это в Москве. Мы же с тобой договаривались. Вернемся к книге Юрия Николаевича.

Игорь тяжко вздохнул, но смирился, и я обратился к Морозову:

— И как издатели отнеслись к вашему предложению?

— Я не стал ничего предлагать. Мне это показалось безнадежным делом. Профессиональных пушкинистов у нас целая команда. Все пишут и хотят издаваться. Там огромная очередь. А я неизвестен, да и какой из меня специалист, просто я люблю его. Я не прорвусь через эту стену: кто я такой, чтобы заниматься столь высокой темой? Для этого надо иметь право. Завоевать его, стать профессионалом. Начинать с такой книги — большая дерзость и глупость, конечно. Да и рукопись моя не исследование, не роман — я даже не знаю что. Я не очень рассчитываю на издателей. Но и не могу не писать ее, обязан. Мне кажется, она нашептана мне какими-то высшими силами, это мой крест.

— Игорь, спонсора надо искать Юрию Николаевичу. Другого выхода нет.

— Найдем, ты только завершай поскорее, дядя Юр.

— Легко сказать — завершай. — Морозов посмотрел на часы, потянулся к ветке и выключил фонарь. — Пошли в дом, ребята. Вставать рано. Вам постелено в парилке, а мы с Сеней будем в предбаннике. Печку я истопил, ночи еще прохладные.

В предбаннике стоял густой березовый дух.

Я не мог уснуть: перегулял, как говорила моя бабушка. Бесшумно поднявшись, я осторожно выбрался на воздух. За косогором над лесом начинало светлеть небо. Через несколько минут появился Морозов.

— Не спится? — тихо спросил он.

— Воздух необыкновенный. Как его еще не стали консервировать и продавать в пластмассовых бутылях?

— Я все думал над вашей идеей. Может, она действительно впишется в контекст. Но дело даже не в этом. Вы каким-то образом вселили в меня уверенность. Может быть, дерзостью, не знаю. Так что спасибо, Виктор. Я почувствовал: хватит сомневаться. Вперед, как говорит мой Кузя.

— Кто это?

— Попугай. Познакомитесь сегодня.

— Юрий Николаевич, а как вы вообще занялись этой темой?

— Спросите что-нибудь полегче. Много читал о Пушкине, думал, а потом вдруг ощутил, что Пушкин не просто великий поэт, он — особое, мистическое существо, сгусток духовной энергии, порождение высших сил, посредник между космическим разумом и людьми. И потому в нем заключена трагическая обреченность, сходная с обреченностью Христа. В поединке с Дантесом он не мог стать убийцей в принципе, гений в таких случаях всегда обречен, высшие силы не допустили бы этого для своего избранника: он не мог быть запятнан кровью. Он бы не смог победить на дуэли никогда. И Дантес это уловил, потому и был так самоуверен. По сути, это было убийство. В каждом поэте, наверно, есть частица Пушкина.