Юлия Франк - На реках вавилонских

— Как это прекрасно — такая тишина.

Он упивался этими минутами со мной наедине. Эти люди будут спрашивать Катю и Алексея, почему мы хотим переехать на Запад, каждого ребенка в отдельности заведут в комнату без окон, посадят на стул и скажут: "Мы хотим кое-что узнать, и ты должен сказать нам правду, понятно?" И Катя кивнет головой, Алексей же уставится на свои ботинки. "Смотри на меня", — скажет Алексею чиновник. При этом он похлопает мальчика по спине, как товарища по работе, коллегу, своего человека. И не будет знать, что Алексей, даже если поднимет голову, увидит его лишь смутно, ибо от его очков уже мало толку. Он охотно смотрит на свои ботинки, это вещи, находящиеся дальше всех от его глаз, и, тем не менее, принадлежащие ему, притом он точно знает, как выглядят эти ботинки. Может, чиновник станет ему угрожать, может, дернет его за руку, чтобы Алексей не забывал, насколько такие люди сильнее его. Может, они обступят его втроем, впятером, вдруг вся эта комната заполнится чиновниками в мундирах, сотрудниками народной полиции, госбезопасности, солдатами-пограничниками, начальниками, практикантами, помощниками — но в этом случае каждый из них окажется менее значимым. Что нужно вашей матери по ту сторону границы? Давно ли она знакома с этим мужчиной? Любит ли она его? Видели вы, как он ее целует? А она его? Как они целуются? Хочется вам иметь такого отца с Запада? Привез он вам подарки? Какие? Значит, он капиталист. Верно? Молчание. Что мог на это ответить Алексей? Ответы могли быть только лживыми. По спине у меня пробежали мурашки, я бы могла назвать это испугом, но то были всего лишь мурашки. Лживые ответы. Алексей их не знал, но, возможно, догадывался. Задержат они нас или нет? Чего будет стоить эта бумага, это разрешение, если они сделают так, чтобы я просто исчезла, окончательно и бесповоротно, а детей засунут в приют? Принудительное усыновление. Слухи об этом ходили. Прежде всего, речь шла о врагах нашей страны, но также и о врагах социалистической демократии, и уж особенно о тех, кто удирал, бежал, — это были люди, чьих детей государство брало под свою защиту. Необратимо и неисследимо. Позднее они ведь всегда смогли бы сказать, будто я умерла от легочной эмболии. Они могли сказать это о ком угодно. Эти истории почти не отличались одна от другой — только их герои носили разные имена. Ради кого тут стоило расходовать фантазию и что — то изобретать? Никто не сможет их уличить, ибо правдивые истории — тоже только достойные доверия изобретения. То, что я не скандалила и не была больна, мог подтвердить лишь Герд. Пока он с ними не стакнулся, а значит, было хорошо, что он сидел тут с нами в машине, что это была его машина. Только бы унять дрожь, не сорваться. Он — то ведь не мог просто взять и исчезнуть, тут у Короля могли бы возникнуть трудности, большие трудности, уж настолько важными для них мы не были, и Алексей не был, и Катя не была. Мелкая рыбешка. Крохотные рыбки. Правда, они отбились от стаи, отклонились от течения, но они были такие крошечные, что их можно было не заметить. Как вы думаете, что вас ждет при капитализме? Этот вопрос еще несколько недель назад задала Кате ее учительница, когда задержала Катю после уроков в классной комнате для разговора с глазу на глаз. Вы что, не верите в успех борьбы за мир? Катя, ты ведь еще помнишь? Разве ты не хотела, вместе со всеми, помочь бедным вьетнамским детям? Не приносила рис, не собирала вторичное сырье? Кто виноват в том, что во Вьетнаме царит нужда? Ну, так кто же виноват? Кто заставляет голодать детей на Земле? Неужели ты в школе так ничему и не научилась? И в детском саду тоже? И в яслях? Разве вы не знаете, что капиталист — ваш враг? Катя пришла домой с распухшими от слез глазами. Она не хотела, чтобы другие дети из-за нас голодали, не хотела ехать к тем, кто заставлял других детей голодать. Полночи она проплакала. Теперь их наверняка будут допрашивать в том же духе. А ваш будущий отец — он вообще-то кто? Нет, столяр — это не совсем точно. Он капиталист. Да, враг. А что случилось с вашим родным отцом? Что с ним произошло?

Я постучала по стеклу.

— Зачем ты стучишь по стеклу? Перестань.

Герд откинулся назад, стараясь не встречаться со мной глазами, — так он боялся, что у него сдадут нервы. Я постучала по стеклу.

— Перестань.

Я постучала три раза — в ритме его ответа.

Он застонал, а я провела по стеклу ладонью.

— Сколько времени они уже там, внутри? — спросила я, не сводя глаз с черного окна барака.

— Не знаю, я на часы не смотрел, минут двадцать, наверно.

— Дольше.

Герд не ответил. Он курил. С тех пор, как человек в форме полицейского скрылся с моими детьми, дверь ни разу не открывалась. Никто туда не вошел, ни один человек не вышел. Дверь была закрыта наглухо — так, что я даже засомневалась: не скрылись ли мои дети совсем в другом бараке, на дверь которого я до сих пор не обращала внимания. Или же они хоть и вошли в этот, наблюдаемый мною барак, но давно вышли из него незамеченными где-то с другой стороны. Через заднюю дверь. Может быть, существует подземный ход, ведущий в отдаленный полицейский лагерь, прямо в Центральный Комитет, под темные сине — зеленые своды государственной безопасности. А оттуда только один путь — в подземелье медного дворца. Возможно, под дворцовой площадью находится разветвленный лабиринт со специальными темницами, в которых дети беглых и невозвращенцев сидят взаперти и подвергаются принудительному исправлению. До тех пор, пока они не созреют до того, чтобы преданные государству граждане могли принять их в свои социалистические семьи. В такие семьи, каких, вероятно, и не бывает. А я буду напрасно ждать здесь своих детей.

— Ты тоже видел, как они туда вошли? Вон туда. Видишь тот барак? Они там, внутри. — В голосе у меня слышалась неуверенность, но я все же указывала на барак с псевдо-окнами.

Герд проследил за моим пальцем. Резко выдохнув, он засмеялся и пожал плечами.

— Не знаю, — он огляделся. — Ведь все эти бараки с виду одинаковые.

Домики стояли ровно, в ряд. Слева у каждого была узкая дверь, справа — псевдо-окна, а над ними — неоновый свет. За исключением крайних. Насколько я могла разглядеть, у крайних домиков были не псевдо-окна, у них в окнах горел свет. Герд засопел, выдыхая дым.