Юлия Франк - На реках вавилонских

Дети устало опустили руки, — они беспрерывно махали, сперва в полном восторге, не обращая внимания на то, что им не отвечали, потом, быть может, втянувшись, из детского упрямства, махали целый час, прижавшись ртами к запотевшему стеклу, на котором они оставляли влажные следы своих поцелуев и о которое расплющивали носы, — махали до тех пор, пока Катя не сказала брату:

— Я больше не могу, хватит, — и Алексей кивнул, как если бы это было правильно — наконец — то перестать, положить конец прощанию. Машина провезла нас еще немного вперед, стоп-сигналы небольшого доставочного фургона, что ехал перед нами, погасли. У невысокого строения в сумерках стоял человек в военной форме, который знаком велел нам подъехать ближе и вскинуть вверх обе руки. Мы резко затормозили, мотор позаикался да и смолк. Так мы продвигались вперед уже добрых четыре часа, возможно, за эти четыре часа мы проехали три метра, возможно, десять. Где-то в нескольких метрах впереди должен был находиться Борнхольмский мост, это я знала, только видеть его мы не могли, широкое массивное строение, сквозь которое пролегала проезжая часть, заслоняло от нас все, что двигалось навстречу. Маленький доставочный фургон отогнали — в сторону и направили по соседней дороге. Фонари стали мигать и зажигаться, один за другим. В правом ряду один так и не загорелся. Я задумалась над тем, какие часы в этом месте отводятся на ремонт. Возможно, ночь, с двенадцати до двух. Впереди двигалась тень, вот она приблизилась, потом скрылась под капотом, а вскоре забралась на этот капот, проползла по ветровому стеклу, по нашим лицам и под конец проглотила машину, проглотила бесповоротно, как глотала все, что бы перед ней ни возникало: это была тень широкой крыши того строения, что нависало над дорогой и заслоняло нам вид. Строения, сплошь состоявшего из толя и гофрированной листовой стали. До тех пор, пока сиявшее перед нами солнце не село между домами и еще раз не вспыхнуло высоко над головой в окне сторожевой башни. Словно хотело нас заманить, пообещав, что уже завтра мы увидим его снова на Западе, если только пойдем за ним следом. И вот его уже нет, а мы остались стоять здесь, в сумерках, при нескольких огненных полосах на небе, и тени поглотили не только нас, но и весь город у нас за спиной. Герд погасил сигарету, сделал глубокий вдох, задержал воздух в легких и сказал мне, что он еще десять лет тому назад задавался вопросом, когда же я, наконец, к нему приду. Говоря это, он, как бы между прочим, насвистывал сквозь зубы; однако, подолжал он, в то время я как раз повстречала другого человека, а сегодня он может мне сказать, сказать сейчас, когда я сижу в его машине и могу ехать только в одном направлении, да и вылезти из машины уже не могу, — тут он засмеялся: он всегда представлял себе, как держит меня, обнаженную, в своих объятиях.

Герд взял новую сигарету, поглубже вдвинул фильтр языком, включил мотор, потом выключил и включил опять, из переполненной пепельницы посыпались окурки, я собрала их в ладонь и сунула в пластиковый мешочек, который предусмотрительно захватила с собой на случай, если детям станет плохо. Плохо было теперь мне. Я не хотела бы оказаться обнаженной в объятиях Герда. Эту картину я успешно отгоняла от себя до той минуты, пока он своим легким свистом сквозь зубы не свел на нет все мои усилия. Даже то обстоятельство, что я находилась в его машине, и мои дети сидели на заднем сиденье, целовали оконные стекла, а все мы намеревались проехать по этому мосту, еще не делало ситуацию критической.

Катя зажала нос и спросила, можно ли открыть окно. Я кивнула, а стон Герда пропустила мимо ушей. Долгое время я думала, что Герд не заставляет меня выслушивать его пожелания из чувства такта и зная, что я хотела бы избежать его прикосновений. Потом я опять начинала надеяться, что он забыл мое тело, насколько это было возможно. Пусть и не очень возможно, но все-таки стоило сделать попытку. Попытку, за которую я бы его стала уважать, но которую он либо не предпринимал вообще, либо в тот момент она у него сорвалась. Человек, чье имя он наверняка не забыл, но не произносил вслух, стал отцом моих детей. Однако не это было причиной тому, что Герд вдруг начал вызывать у меня отвращение. Мне было противно, что он не желал думать о том, почему мы сидим в его машине. Мы сидели в его машине только ради того, чтобы переехать этот мост, возможно, была и еще какая-то причина, но уж никак не желание разок без помех посидеть с ним в тесном уголке. Снаружи в машину проникал холодный воздух, пахло бензином и немного — летом, но скорее, ночью и накатывающим холодом. Смеркалось. К машине подошел человек в полицейской форме и наклонился к месту водителя, чтобы получше разглядеть, что происходит в салоне. Его карманный фонарик слабо осветил наши лица, он едва горел, да еще и мигал, словно с минуты на минуту собирался погаснуть. Полицейский сверил все имена и лица, одно за другим. Я в свою очередь уставилась на его бледное лицо с низким широким лбом; глаза у него были глубоко посажены, выступающие скулы словно втягивали их в глазницы, — лицо уроженца Померании, выглядевшего уже немолодым, хотя он и был еще не стар. Он постучал своим фонариком по задней дверце и сказал, что здесь нам нельзя стоять с открытыми окнами. Окна из соображений безопасности должны быть закрыты. Проверив документы даже у Кати и Алексея, он сказал:

— Выходите.

Мою дверцу заклинило, я стала ее трясти, пока она не открылась, и я вышла.

— Нет! — крикнул мне человек в полицейской форме, стоявший по другую сторону машины. — Не вы, только дети.

Я села обратно и обернулась.

— Вы должны выйти, — повторила я. При этом я взяла Алексея за руку и крепко ее сжала. Он высвободился. Моя рука скользнула в пустоту. Только теперь я заметила, что дрожу. Хлопнула дверца. Полицейский что-то сказал моим детям, чего я не расслышала, он указал на нашу машину, покачал головой и похлопал Алексея по худенькому плечу. Потом я увидела, как дети последовали за ним и скрылись в одноэтажном строении. Над темным окном горела неоновая лампа. Я ждала, когда в окне загорится свет, однако оно так и оставалось черным. Возможно, внутри были спущены жалюзи. Или заглянуть туда мешало особое затемнение. Только изнутри можно было посмотреть наружу — так же, как через покрытые медной краской стекла во Дворце Республики. Король глядел наружу и мог наблюдать свой народ, в то время как люди на улице смотрели на слепые окна, щурясь от их блеска, и не могли ничего сквозь них увидеть. Если бы они находились на одном уровне с королем и его окнами, на уровне зеркального отражения, то могли бы, по крайней мере, увидеть самих себя, были бы вправе встретить свой собственный, откровенно любопытный взгляд.