Тони Моррисон - Песнь Соломона

— Ни о чем не думать? — Теперь, когда Гитара рвался в бой, возбуждение Молочника утихло. Почему-то ему стало досадно, что его друг получит свою долю без всяких хлопот. Нет, у них должны быть трудности, так уж гладко их затея не пройдет. — Ты считаешь, мы как ни в чем не бывало явимся туда, схватим мешок и привет? А если Реба и Пилат начнут возражать, мы их просто отшвырнем, чтобы не путались под ногами, да? Тебе это так представляется, да? — Он старался, чтобы его вопросы звучали как можно более ядовито.

— Пораженческие настроения. Вот как это называется. Пораженческие настроения.

— Это называется — здравый смысл.

— Ладно, хватит плакаться, старик. Твой папаша преподносит тебе отличный подарок, так борись за него.

— Бороться я не собираюсь. Мне бы выбраться из этой передряги живым и здоровым, а то схватить-то добычу я схвачу, а толку чуть. Мне вовсе не хочется отдать ее нейрохирургу, который будет извлекать из моего затылка пешню для льда.

— Твой затылок никакая пешня не пробьет, негритянское ты отродье.

— Не затылок, так сердце.

— А сердце тебе на кой?

— Сердце гонит по артериям кровь. И мне бы хотелось, чтобы оно гнало ее и впредь.

— Хорошо, уговорил. У нас есть проблема. Маленькая глупенькая проблемочка: как двое здоровенных мужиков вынесут пятидесятифунтовый мешок из дома, где живут три женщины, которые, если их взвесить, не потянут все разом и трехсот фунтов.

— Чтобы спустить курок, не обязательно взвешиваться.

— Какой еще курок? У них в доме ни у кого нет револьвера.

— Агарь достанет что угодно.

— Послушай, друг. Агарь уже почти год пытается тебя укокошить. Все, что она доставала, она тут же пускала в ход, но револьвером ни разу не пользовалась.

— Ну и что же? Может, не додумалась пока. Подождем до следующего месяца.

— До следующего месяца долго ждать — вдруг она свой шанс упустит? — Гитара склонил голову к плечу и улыбнулся Молочнику мальчишеской милой улыбкой. Давно уже, очень давно Молочник не видел его таким непринужденным, таким сердечным. Может быть, он ради этой улыбки и пригласил его участвовать в их затее. Ведь он, конечно, мог все провернуть и в одиночку, вероятно, ему просто хотелось увидеть прежнего Гитару, шутливого и добродушного, увидеть на его лице открытую улыбку, а не угрюмый оскал Смерти.

Затем они встретились в воскресенье, на 6-м шоссе, вдали от негритянских кварталов. По обе стороны шоссе находились площадки с подержанными автомобилями на продажу, дешевые закусочные и кафе — «Белый замок», «Королева молочниц». Этим утром здесь было пусто, лишь изредка шум проезжающего автомобиля нарушал кладбищенскую тишину площадок, где машины выстроились, словно могильные плиты.

После их последнего разговора — того, серьезного, когда Гитара рассказал, чем он занимается (позже им приходилось, случайно встретившись, болтать о том о сем, но это уже не в счет), — Молочнику не давало покоя желание, набравшись храбрости, задать Гитаре вопрос, который его все время тревожил: «А ты хоть раз сделал это?» Облечь этот вопрос в слова было трудно даже в мыслях, и, уж само собой, он никогда не задаст его вслух. Рассказ Гитары произвел на него тяжелое впечатление: он ощутил всю жуть и всю значительность деятельности «Семи дней» и нависшую над ними опасность. Гитара сказал, что они даже друг с другом никогда не говорят о подробностях, поэтому Молочник был уверен: стоит ему хоть раз спросить, и Гитара снова станет хмурым. Хмурым и отчужденным. А вопрос так и вертелся на языке: «А ты хоть раз?.. Ты и вправду убил кого-то?» Он, как старики с Десятой улицы, покупал теперь и утренние, и вечерние газеты, а также выходящую раз в две недели «Газету черных» и торопливо просматривал страницы в поисках сообщения об убийстве, которое выглядело бы подозрительным, беспричинным. Обнаружив нечто такое, он принимался следить за отделом новостей, пока не поступало сообщение, что кто-то арестован по подозрению в этом убийстве. Затем он принимался проверять, не убивал ли в последнее время кого-нибудь из цветных человек белой расы.

«Ну что, было уже?» Он стал как девочка-подросток, изнемогающая от желания узнать, потеряла ли ее подружка невинность — она так изменилась в последние дни: и вид другой, и держится иначе, все молчит и думает о чем-то своем. «Ну что, было уже это? Знакомо оно тебе, ни разу не испытанное мною чувство, такое ординарное и одновременно экзотическое? Ты теперь знаешь, что испытывает человек, в одиночку подвергающий опасности свою жизнь? Как это? Страшно? Стал ли ты другим? А если я это сделаю, я тоже стану другим?»

Возможно, он когда-нибудь и спросит об этом Гитару, но не сегодня, когда все стало как в старые времена. Они шли сегодня на опасное вдвоем, совсем как в ту пору, когда Молочнику было двенадцать, а Гитаре немного побольше и они мотались по улицам и валяли дурака: то вышагивают, медленно и важно, то вдруг нагнутся, то присядут, то встанут, гордо, широко расставив ноги, и все это с единственной целью — ввязаться в драку или хоть кого-то напугать: других мальчишек, девчонок, собак, голубей, старух, учителей, пьяниц, продавцов мороженого и лошадей, впряженных в телеги с утилем. Если это им удавалось, они покатывались со смеху и даже прикрывали рот рукой. А когда не удавалось, когда кто-нибудь резко их обрывал, или не обращал на них внимания, или заставлял пуститься наутек, они с досады обзывали оскорбителя всякими обидными словами и изощрялись в остроумии до тех пор, пока не высыхали их взмокшие от смущения ладони. Сейчас, когда они стали взрослыми, желание внушать людям страх, пусть просто для того, чтобы самим его почувствовать, возникало реже, но с прежней остротой. Власть, завоеванная и основанная на том, что ты кого-то держишь в страхе, по-прежнему казалась слаще власти, достигнутой каким-нибудь иным путем. (За исключением власти над женщиной, которую предпочтительно завоевывать обаянием, а удерживать безразличием.)

И вот сейчас все стало как прежде, и Молочнику хотелось это настроение сохранить.

И еще одно. Гитара по собственной воле и даже с охотой ввязался в дело, связанное со смертельной опасностью. Потребности Молочника были скромней: его возбуждало одно присутствие людей, которые внушали страх, например отца, Пилат, Гитары. Его тянуло к таким людям, их бесстрашие внушало ему зависть, даже бесстрашие Агари, хотя она уже перестала быть источником опасности, а превратилась просто в дуру, которая добивалась не столько его смерти, сколько его внимания. Гитара же по-прежнему вызывал такое ощущение, будто ты ходишь по краю пропасти. И Молочник обратился к нему со своим предложением не только в надежде на помощь. Главным образом он обратился к Гитаре потому, что затеянную им авантюру просто необходимо было осуществить именно с этим ощущением — будто ходишь по краю пропасти. Залучив себе такого сообщника, как Гитара, он мог теперь рассчитывать, что будет и весело, и страшно.