Хосе Карлос Сомоса - Афинские убийства, или Пещера идей

Он перевел глаза на меня, и я уловил в них глубокое разочарование.

– Но тогда… я начал замечать нечто странное… Меня смущал образ «переводчика»… Я пытался уверить себя, что, как любой новичок, я попался на приманку, и теперь текст увлекал меня за собой… Однако по мере того, как я читал, в голове моей начинали роиться таинственные подозрения… Нет, это была не простая приманка, здесь крылось нечто большее… И когда я дошел до последней главы… я в этом убедился.

Он замолчал. Лицо его заливала жуткая бледность, будто он вчера умер. Но он продолжал:

– Внезапно я нашел ключ… И понял, что «Пещера идей» не только не доказывает существование того, платоновского – благого, разумного и справедливого мира, напротив, она доказывает как раз противоположное. – Он вдруг взорвался: – Да, ты можешь мне не верить: эта книга – свидетельство того, что нашею мира, этого упорядоченного, светлого пространства, наполненного причинами и следствиями и подчиняющегося справедливым и милостивым законам, не существует!..

И глядя на то, как он задыхался, на его искаженное лицо, превратившееся в новую маску с дрожащими губами и потерянным взглядом, я подумал (и я не боюсь об этом писать, даже если Монтал прочтет эти строки): «Он совсем сумасшедший». Затем показалось, что он взял себя в руки и серьезно добавил:

– Я был так безумно напуган этим открытием, что хотел умереть. Я закрылся в доме… Бросил работать и отказался у себя кого-либо принимать… Пошли слухи, что я сошел с ума… И, быть может, так оно и было, ибо истина порой помрачает умы!.. Я даже подумывал, не уничтожить ли эту книгу, но какая в том польза, если я уже все знал?… Так что я избрал другой путь: как ты и подозревал, я воспользовался идеей с истерзанным волками останками, чтобы симулировать смерть с помощью тела бедного старика, которого я переодел в свою одежду и изувечил… Потом я подготовил свою версию «Пещеры», следуя тексту оригинала, усилив эйдезис, однако не упоминая о нем напрямую…

– Зачем? – перебил его я.

С минуту он смотрел на меня так, будто вот-вот ударит.

– Затем, чтобы убедиться, сделает ли другой читатель то же открытие, что и я, но без моей помощи! Потому что еще не исключена пусть даже крошечная возможность, что я ошибаюсь! – С увлажнившимися глазами он добавил: – И если это так, а я молю, чтоб так оно и было, то мир… наш мир… будет спасен.

Я хотел было усмехнуться, но вспомнил, что с сумасшедшими нужно обращаться очень любезно.

– Пожалуйста, Монтал, прекрати, – сказал я. – Признаюсь, это произведение несколько необычно, но оно никак не связано с существованием мира… или вселенной… не связано даже с нами. Это просто книга, и все. Сколько бы в ней ни было эйдезиса и как бы он ни захватывал нас обоих, мы не можем заходить слишком далеко… Я прочел почти все и…

– Ты еще не прочел последнюю главу, – промолвил он.

– Нет, но я прочел почти все и не…

– Ты еще не прочел последнюю главу, – повторил Монтал.

Я сглотнул слюну и уставился на раскрытый на моем столе текст. Потом снова взглянул на Монтала.

– Хорошо, – предложил я, – мы сделаем вот что: я закончу перевод и докажу тебе, что… что это просто вымысел, более или менее ладно изложенный, но…

– Переводи, – взмолился он.

Я не захотел его расстраивать. Поэтому повиновался. Он сидит здесь и смотрит, как я пишу. Начинаю перевод последней главы.

– Яблоки, – возмутился я. – Что за вульгарность напоминать о них!

– Да, – согласился Монтал. – Упоминать предмет эйдезиса в метафоре – признак плохого вкуса. Достаточно было бы и двух наиболее повторяемых с начала главы слов: «висеть» и «золотистый»…

– Которые говорят о висящих на деревьях золотых яблоках Гесперид, – кивнул я, – я знаю. Поэтому и говорю, что эта метафора вульгарна. Кроме того, не уверен, поднимаются ли яблочные пироги…

– Хватит говорить, переводи дальше.

– Можно мне попить? – только что спросил я у Монтала.

– Подожди. Я принесу воды. Я тоже умираю от жажды. Меня не будет лишь столько времени, сколько тебе понадобится, чтобы написать примечание об этой паузе, так что не думай, что сможешь улизнуть.

Честно говоря, мне это и в голову не пришло. Он сдержал слово: как раз сейчас он возвращается с кувшином и двумя часами.

Монтал только что заметил:

– Не исключено, что «Вакханки» – произведение эйдетическое, как считаешь? Речь идет о крови, о смерти, о ярости, о безумии… Возможно, Еврипид эйдетически описал обряд «Ликайона»…

– Не думаю, чтобы великий Еврипид до такой степени спятил! – ответил я.

– Предсказания Гераклеса верны! Вероятно, здесь ключевая идея книги!

Монтал молча глядит на меня.

– Переводи дальше, – просит он.

– Любопытно, – заметил я. – Опять переход на второе лицо…

– Продолжай! Переводи! – взволнованно перебивает меня мой похититель, словно мы находимся в важнейшем месте книги.

– Что с тобой? – спрашивает Монтал.

– Эти слова Крантора… – задрожал я.

– Что с ними?

– Я помню, что… мой отец…

– Ну! – подгоняет меня Монтал. – Ну же!.. Что твой отец?

– Уже давно написал стихотворение…

Монтал опять подбадривает меня. Я пытаюсь вспомнить.

Вот первая строфа стихотворения моего отца – так, как я ее запомнил:

– Это начало стихотворения моего отца! – восклицаю я вне себя от изумления.

Монтал вдруг мрачнеет. Он кивает головой и шепчет:

– Я знаю конец.

Я записал все стихотворение. Перечитываю его. Вспоминаю.

– Это стихотворение моего отца!

Монтал опускает взгляд. Что-то он скажет? Он произнес: