Жюльен Грак - Побережье Сирта

Я прибыл в Орсенну в поздний ненастный вечер. Тряска на размытых дорогах привела меня в дурное настроение; упадок и безлюдье этих пустынных территорий, через которые на сей раз машина в течение долгих часов ехала днем, навевали на меня дурные предчувствия: в тот момент, когда приближался, быть может, последний час Орсенны, мне, созерцающему дождливую серость ее глухих дорог, ее приютившиеся в ложбинах хилые и обваливающиеся овчарни, казалось, что я могу в полной мере оценить, какая же она все-таки обездоленная и слабая, — я словно почувствовал, как ее вместе с гуляющими по зябким степям ветрами осеняет само крыло Распада. У меня было такое ощущение, что даже взгляд мой как-то изменился: теперь при виде всех этих пейзажей меня уже поражали не замерзшие когти Города, повсюду тяжело вцепившиеся в рыхлую землю, а наблюдавшееся повсюду столь терпеливое стремление устранить все случайное и призрачное, что казалось, будто истертое лицо земли приоткрывает здесь завесу вечности. Эта земля теперь боязливо съеживалась под перегруженным лихими облаками небом; у меня было такое ощущение, словно небеса вдруг заняли все место и погрузившаяся в прострацию и погребенная в своей слишком долгой памяти жизнь этого пустынного края обратила наконец сонное любопытство своего пустого взгляда к тем растрепанным формам, к тем предзнаменованиям, которые неслись над ней вместе с ветром. Иногда возле жалких контор, где мы останавливались, чтобы забрать почту, стояли небольшие группы людей; может быть, эти погруженные в какие-то свои пассивные размышления степные пастухи провели там целую ночь, завернувшись в заменяющие им плащи тяжелые одеяла и неподвижно, как статуи, застыв под струящимся с неба ливнем. Они не разговаривали и не смотрели — тонкая струйка воды стекала у них с головных уборов и текла по носу, как по мраморной плите фонтана; и только когда наша машина медленно трогалась с места, они неторопливо поворачивали в нашу сторону свои праздные зрачки. По забрызгавшей их до самого лица грязи можно было догадаться, что некоторые из них пришли сюда издалека, и от их безмолвного стояния на часах, пока кто-то хлопотал вокруг нашей машины, на душе у меня делалось нехорошо: чувствовалось, через эти пристальные зрачки за нами исподтишка наблюдает весь край.

— Что они делают? — спросил я однажды, пока в машину укладывали мешки одного из начальников почты, покрытого почти такой же коркой грязи, как и они.

Начальник почты утомленно пожал плечами.

— О! Слухи! Слухи!.. Глупости! — добавил он во весь голос, упершись ладонями в бока и с раздражением глядя в сторону группы. — Иногда даже трудно себе представить, что творится в их бедных головах, — шепнул он мне на ухо доверительным тоном, — они живут здесь так изолированно… Вы только посмотрите на них: эти молодцы ожидают конца света или чего-то в этом роде, каково, а? Можно сказать, что к работе их руки не тянутся. Поверите ли, они видели знаки на луне! Не так ли, Фаусто?

Он похлопал по плечу одного из пастухов и соболезнующе подмигнул в мою сторону. Пастух важно вскинул голову.

— Да, знаки… — произнес он голосом ржавого замка. — Дурные знаки… Смерть, — продолжал он, качая головой и по-старчески, уже более высоким голосом, припевая, — смерть в пламени, которое придет по воде . Они назначили Орсенне семь раз по семь дней.

— Ладно, проваливайте отсюда, бездельники! — заорал выведенный из себя начальник почты. Он начал бросать в них камнями. Группа медленно, волоча ноги, словно гонимая усилившимся дождем, отошла на несколько шагов и там снова застыла в своем тупом ожидании.

— Их невозможно отогнать от дороги!

Начальник почты, весь раскрасневшийся, вытер лоб.

— Старые вороны! — разгневанно крикнул он им. — «Смерть в пламени, которое придет по воде». Послушаешь их и в конце концов сам тоже начинаешь бояться, — продолжал он, внезапно почувствовав себя неловко. — Я знаю, что здесь ничего не происходит, ничего не случается. Но бывают моменты, что даже я начинаю невольно всматриваться, не появится ли кто из-за поворота дороги.

Машина тронулась с места. Я увидел, как начальник почты вяло, как бы по привычке бросил в них еще два или три камня. Широкие плащи едва пошевелились, и я понял, что забава эта началась не сегодня и не вчера. Этот тип нашел свой наркотик.

В Орсенну я приехал поздно вечером. Улицы под сводами из нависших деревьев выглядели пустынными и зябкими; мне показалось, что город стал прятаться по домам раньше, чем обычно. В нижних кварталах рано поднимающийся над болотами туман уже заволакивал улицы; знакомый гнилостный запах коснулся моего лица, как чья-то незрячая рука, и кольнул меня в самое сердце: я вернулся к себе. Едва машина остановилась перед домом, как по ту сторону решетчатой ограды появились мой отец и Орландо, а по соседству распахнулись некоторые ставни. По острым взглядам обоих и по лихорадочно дрожавшим рукам моего отца, пока он возился с замком, я понял, с какой тревогой меня здесь ждали: чтобы отец вдруг пошел лично открывать посетителю дверь, такого здесь не припоминал никто.

— Приехал! Наконец-то, — сказал он, сжимая мне руки с чувством, которое он уже не контролировал, и большими шагами пошел к дому, увлекая меня за собой. Орландо, смущенный, инстинктивно пошел сзади, как бы уступив дорогу главному действующему лицу ; я чувствовал у себя на затылке его полный смущения, уважения и сосредоточенности взгляд.

По мере того как я приближался к городу, я все больше и больше опасался этой встречи с отцом: зная его горячую кровь и его привязанность к официальной политике инертности, которой придерживался город, я боялся, как бы старик, от которого было уже невозможно скрыть что бы то ни было из моих проделок, не набросился на меня с яростными упреками; на зубах у меня заранее появлялась оскомина при одной только мысли о слегка театральной патетике, которую он умело привносил в свои наставления; во взаимоотношениях со мной он всегда любил (причем именно это-то и оказывало наиболее отрицательное воздействие на мои сыновние чувства) входить в роль , и я прекрасно знал заранее, насколько заманчивым могло для него оказаться амплуа отца, встречающего блудного сына. В легком нервном напряжении я ждал грозы, которая так и не разразилась. После того как меня быстро покормили ужином, мы все трое присели у камина, в воцарившейся тишине было что-то торжественное; отец зажег сигару, чего я никак не ожидал, ибо для него это был признак едва сдерживаемого приятного возбуждения; я еще заметил, что смущающая меня живость этих голубых глаз молодила его. Такое было ощущение, что он то и дело с трудом удерживает себя от резких, буйных жестов, и я почувствовал, что ошибся относительно его нетерпения: он был рад видеть меня, и в его отцовском взгляде, который он время от времени останавливал на мне, присутствовало чувство нескрываемого удовлетворения, словно к нему в коллекцию только что вернулся один из его драгоценнейших экспонатов.