Ричард Бротиган - Экспресс Токио - Монтана

Магазин казался огромным и заброшенным, был уже одиннадцатый час, и над Монтаной начинался снежный ураган. В такое время и в такую погоду людей не интересуют покупки, и я подумал, что, в конце концов, мне это даже на руку.

За прилавком у кассы стояла средних лет женщина. На лице у нее застыла сонная гримаса позднего февральского вечера: покупателей нет и не предвидится.

И тут появляюсь я с бумажным пакетом в руке. Я держал его так, чтобы побыстрее вытянуть продавщицу из того, что ей там снилось, в реальность, представлявшую собой магазин и незнакомца с загадочным пакетом в руках, который волшебным образом явился перед нею прямо из зимнего урагана.

— Вам чего? — автоматически проговорила женщина, кажется, надеясь, что я не псих, в пакете у меня не бомба и я не явился в эту зимнюю ночь грабить ее магазин.

— Лампочки, — объявил я, залезая в пакет и доставая обе лампочки. — Перегорели через десять секунд после того, как я их включил, — сказал я. И выложил их на прилавок.

Продавщица уставилась на лампочки. Не думаю, что кто-нибудь когда-нибудь являлся из снежного урагана и выкладывал перед ней на прилавок две сгоревшие лампочки.

Я первый.

— Я вкрутил их в амбаре, — сказал я. — Там двести двадцать вольт, у меня стоят предохранители, но лампочки сгорели. Через десять секунд. Я считаю, они должны служить дольше. И хочу их вернуть, — добавил я, хотя на самом деле уже вернул эти лампочки, поскольку они лежали на прилавке между мной и кассиршей. Теперь посмотрим, что будет дальше.

Жена ждала меня в машине, возможно, раскаиваясь в своем решении выйти за меня замуж или, по крайней мере, рассматривая наш брак под другим углом.

— Это резонно, — сказала женщина.

Еще одна жизненная победа упала прямо мне в руки!

— Хотите взглянуть на чек? — спросил я, решив, что это придаст делу оттенок профессионализма.

— Нет, — ответила продавщица. — Не нужно. Я вас помню.

Это уже интересно, ведь я ее не помнил. Почему она меня запомнила? А впрочем, ладно, очередной фрагмент моей жизни из тех, что лучше предать забвению.

— Вы хотите назад деньги или новые лампочки? — спросила женщина.

— Две новые лампочки, — ответил я. — Но не двухсотваттки. Я им не доверяю. Сто пятьдесят ватт, пожалуйста. Они надежнее.

Я извлек урок из экспериментальных электролампочек. Никогда прежде я не имел дела с 200-ваттными лампочками и не намеревался иметь его впредь. Лучше держаться традиционного способа освещения.

Таймс-Сквер был хорошей задумкой, но раз из этого ничего не вышло, какой смысл продолжать? Я отступаю на позиции электрической мощности бродвейского шоу в моем амбаре.

Это меня удовлетворит.

Скачка со 100 до 300 ватт будет довольно и для меня, и для моего амбара.

Продавщица дала мне две 150-ваттные лампочки, и нам пришлось пересчитать стоимость, ведь 200-ваттные лампочки были дороже. В результате я получил несколько центов сдачи.

Я вышел из магазина и сел в машину — в ореоле победы, сжимая в руке пакет с двумя новыми лампочками.

— Что случилось? — спросила моя японская жена.

Я протянул ей пакет.

— Электрические суси, — сказал я

Только что я вкрутил в амбаре две 150-ваттные лампочки и опять жду ночи, чтобы посмотреть, как мой амбар засияет, словно бродвейское шоу.

…надеюсь.

Бродвейское шоу моего амбара гвоздь сезона! — открылось, едва я повернул выключатель. Две 150-ваттные лампочки подобны Джону Бэрримору и Саре Бернар в главных ролях чечеточной версии «Гамлета» с оригинальной музыкой Моцарта в авторском исполнении.

Что за представление!

Сегодня амбар — мой.

Я много лет восхищался одним японским романистом, и по моей просьбе нам устроили встречу. Мы ужинаем в токийском ресторане. Неожиданно романист надевает мотоциклетные очки, предварительно достав их из мешка.

Вот так: мы сидим за столиком друг напротив друга, и у него на носу мотоциклетные очки. Люди оглядываются. Я делаю вид, что это вполне нормально — в ресторане в мотоциклетных очках, — но ненавязчиво и направленно посылаю романисту мысль: «Да снимите вы эти ебаные очки, пожалуйста».

Я не говорю ни слова о его мотоциклетных очках. Мое лицо не выдает моих мыслей. Я слишком его уважаю. Но не хочу, чтобы он сидел за столом в мотоциклетных очках. Эту мысль я шлю ему постоянно. Проходит минуты три, и писатель неожиданно — так же неожиданно, как надел, — снимает мотоциклетные очки; они возвращаются в мешок… хорошо.

Он говорит о большом землетрясении, что случилось в Токио несколько дней назад. Говорит о своем сыне, не совсем нормальном умственно, и о том, как он пытался объяснить ребенку, что такое землетрясение и почему его не нужно бояться, но так ничего и не придумал.

— Он понимает, что такое ветер? — спрашиваю я.

— Да.

— Тогда скажите ему, что землетрясение — это ветер, который дует сквозь землю.

Японскому романисту пришлась по душе эта мысль.

Я очень его уважаю.

Хорошо, что он снял мотоциклетные очки.

Токио у меня есть дурная привычка, от которой я никак не могу избавиться. Проросший в душе сорняк необходимо выполоть. Я подобрал эту привычку в прошлом году в Японии, и бросить ее очень непросто.

Я засыпаю у телевизора.

Я знаю, что во владениях дурных привычек есть измерение, пространственно сравнимое с теми дурными привычками, что четырехмерны и воют, подобно беззубому вампиру в ничем не ограниченных чесночных зеркалах вечности.

Я почти до предела убавляю звук телевизора, и японские голоса бормочут, словно море в отлив. Я люблю слушать, как говорят японцы. Для меня их речь звучит музыкой, и вот я засыпаю под говор сотен японцев, их тихое бормотание в другом углу комнаты.

Теперь вы представляете суть дела, и я расскажу, в чем порочность этой привычки. Программы и рекламы рано или поздно кончаются, а голоса полуночных самурайских спектаклей переходят в приглушенный «снег», который и будит меня посреди ночи.

Я встаю с кровати и, спотыкаясь, бреду выключать телевизор.

Шумный снег исчезает, и в Токио опять сезон дождей. Я возвращаюсь в постель, но засыпаю не сразу — мне одиноко, ведь сотни японцев в который раз бросили меня здесь, посреди токийской ночи, лежать и ждать, когда придет сон и по дружбе составит мне компанию.

Даже записывая все это и клятвенно обещая бросить дурную привычку, ибо она и есть инструмент одиночества, я знаю: сегодня ночью опять засну под тихий говор сотен японцев, что пошумят, словно море, в пяти футах от моей постели, а после превратятся в снег.

Последний укус комара у ключа Армстронга исчез с моего тела так же быстро, как покидают экран последние кадры фильма.