Ричард Бротиган - Экспресс Токио - Монтана

рукопись продать, стать богатым и знаменитым, пригласить меня в Лос-Анджелес и думать о высоком, плавая в собственном новеньком бассейне.

Не найдя пока что машинистку, он сидел у меня в кухне и пил темное, как апрель, немецкое пиво. И вовсе не случайно я ему показал меню Улицы Смерти. Пора было этому меню начинать работу. Я протянул его другу со словами:

— Вот, взгляни.

— Что это, Ричард? — Он прочел, и меню не принесло ему радости. Лицо вытянулось и нервно посерело. — Это поп-арт, и он напрягает, — сказал он.

— Ты так думаешь? — спросил я.

— Да, он тошнотворен, — ответил друг. — Как та скульптура. Ну, ты знаешь, ящики комода с мертвыми детьми.

Меню лежало перед ним на столе и сообщало, что на завтрак в субботу обитатели Улицы Смерти будут есть:

Калифорнийский апельсин

Кукурузные хлопья

Омлет простой

Хрустящий бекон

Французский тост

Кленовый сироп

Тост — Хлеб — Маргарин

Кофе — Молоко

Реакция моего друга подтвердила, что я на верном пути. Меню обладало невиданной силой и странным знанием. Посмотрим, что еще оно умеет, подумал я.

На следующий день я показал его друзьям-поэтам. Это очень нежные поэты, они живут в старом викторианском доме, в окружении деревьев и частенько недоедают. Мы устроились на кухне.

Первый поэт долго и тщательно изучал меню, а мосле сказал:

— Это страшно, непристойно и отвратительно.

Другой поэт, взглянув на меню, сказал:

— Посмотрите на эту пищу. Я так люблю хрустящий бекон. Год уже не ел. Посмотрите на эту пищу. Они разжиреют. Все равно что прибить гуся к полу и закормить; до смерти. Почему эту пищу не отдадут поэтам?

— Потому что поэты никого не убили, — ответил первый поэт.

Ах, как это здорово — путешествовать по Сан-Франциско с меню Улицы Смерти, открывать им новые горизонты и находить в старых надоевших вещах новую реальность.

Я носил это меню в конверте из оберточной бумаги мимо ни в чем не повинных и ни о чем не подозревающих людей — они же спешили в магазин купить себе на ужин палтуса, чтобы после задремать под седьмой канал телевизора.

Я навестил еще одного друга. Он работает ночами, и мы выпили по чашке кофе. Поболтали, зацепившись языками за собственные жизни, потом я сказал:

— Давай я тебе что-то покажу.

— Давай.

Я протянул ему меню. Он прочел, и лицо его превратилось из лица «сижу тут, кофе попиваю» в лицо очень серьезного человека.

— Что ты на это скажешь? — спросил я.

— Так обнажено и так реально, — ответил он. — Как стихи. Это меню — само по себе приговор нашему обществу. Так кормить человека, фактически мертвого, — это ли не лучшая иллюстрация к неуместности всего вообще? Бессмыслица.

Я посмотрел на брошенное на столе меню: во вторник обитатели Улицы Смерти ели на обед:

Суп со спагетти

Салат из свеклы с луком

Уксусный соус

Копченые свиные ножки

Темный соус

Бифштекс рубленый

Картофельное пюре

Тертую кукурузу и т. д.

В чем бессмыслица? Каким образом свекла и лук могут быть приговором нашему обществу? Я думал, мы сильнее. И не подорвет ли это меню основы штата Калифорния, если попадет не в те руки?

Целый день я показывал меню людям, изумленно бродил по Сан-Франциско, оставляя за спиной семидневную трапезу Улицы Смерти.

Наконец я очутился в доме своего друга, студента-отличника колледжа Сан-Франциско. Его дочь возилась на полу с игрушками. На ней была очень красивая рубашка в полосочку.

Пока отец читал меню, она громко повторяла буквы из азбуки. Он читал медленно и аккуратно. Он даже склонился над этим меню.

— «С» — это Санта Клаус.

Маленькая смышленая четырехлетняя девочка — как будто Клара Боу вернулась к нам в обличии ребенка.

— Меню, — сказал ее отец, дочитав наконец меню, — это описание пищи, которой никогда не существовало.

Мой друг — интеллектуал, он неистово, но безмолвно гордится своим интеллектом. Собственный мозг — главная его радость.

— Это не салат, — сказал он, указывая в меню на салат. — Это обещание салата, которое должно быть исполнено.

— Можно, пожалуй, посмотреть и с этой стороны тоже, — согласился я.

С работы вернулась жена. Она работает в больнице, и вид у нее был усталый. День выдался очень долгим. Я показал ей меню. Губы ее сморщились, а лицо перекосилось.

— Ужасно, — воскликнула она. — Просто ужасно. Это просто ужасно. — И отдала меню, словно какую-то мерзость — порнографическую, может быть.

Прошло время, и маленькая девочка отодвинула азбуку. Книжка ей надоела. Словно подводя грустную черту, она безнадежно сказала:

— «Г» — это Гнездо на дереве.

Мы с ее отцом говорили о меню. Вышел долгий разговор о реальности, дважды изъятой из этого меню. Долгий и глубокий разговор, где меню, точно мысленный водолазный колокол, опускалось все глубже и глубже, глубже и глубже, пока мы не очутились на плоском холодном морском дне и не вытаращились по-рыбьи на цветные пасхальные яйца, которые в следующее воскресенье подадут к столу на Улице Смерти.

На прошлой неделе я встретил двух японских карликов — в один и тот же день на одной и той же улице с интервалом в час. Прекрасная случайная выборка, пример того, как невозможно управлять жизнью.

Никогда не знаешь, что случится потом.

Я всегда поражался карликам. При виде карлика у меня перехватывает дыхание. Для меня они — живое волшебство. Многие думают, что карлики похожи на детей. Это первое, что приходит в голову — всем, только не мне.

Я не могу представить, чтобы карлик когда-то был ребенком. Они словно родились такими, какие они сейчас, а сейчас им лет шестьдесят. Я почти уверен, что карлики всегда были такими и никогда не учились говорить, ибо умели с самого начала.

Я объясняю вам все это, но отношусь к своим словам предельно осторожно. Я не хочу делать никому больно. Я знаю, что карлики — тонко чувствующие и сострадательные люди, которым чрезвычайно нелегко живется. Я никогда не осмелюсь на это посягнуть.

И все же они для меня волшебники…

Может, здесь, в Токио, проходил съезд карликов, и за один час я встретил всех его делегатов.

Не понимаю, с чего я решил, будто она должна сидеть с ребенком дома. У них столько же прав гулять по улицам, сколько у меня, а может, и больше. Ребенку необходим свежий воздух, иначе это будет не ребенок, а черствая вафля.

И все же…

Я встречаю ее на улице слишком часто и всегда с ребенком. Ей около тридцати, и она, кажется, из Европы. Она увядающе красива, годы берут свое, а во рту не хватает зуба. Не знаю, почему она его не вставит. Явно не из-за бедности. Это хороший район, и она не выглядит в нем чужеродно.

У меня тоже не хватает во рту двух зубов — значит, не мне об этом говорить. Почему я сам не вставлю зубы? Тем более что, как видите, это не так уж бросается в глаза.