Михаил Варфоломеев - Цвет черёмухи

— Вы на Петра похожи, — сказала она, — а волосы как у Насти. А это вот внучка моя. — Марья Касьяновна присела к Наде, и та сразу прильнула к ней.

Сейчас, когда их лица были рядом, Сомов удивлялся их сходству. Они были похожи и так прекрасны, что хотелось смотреть и смотреть на них. Главным в их лицах были глаза — блестящие, влажные у Нади и уже потускневшие и печальные у её бабушки. "Надо их обязательно нарисовать", — решил Сомов.

— Хотите, я сделаю ваши портреты?

Марья Касьяновна грустно покачала головой:

— Вот Наденькин, пожалуй, уж и надо бы. А мой… На что мне? — Она улыбнулась. Зубы её были белыми и ровными. — Ну, поди, домой пора? — спросила она внучку.

— Нет, нет! — испугалась Наденька. — Попозже, бабушка! Чуть попозже!

— Ну так я тебе колясочку оставлю, а уж ты сама как решишь. А то бы пошли, я уж пирог вытащила из печи. Егор Петрович, хотите пирога?

— Спасибо, я только что отобедал.

— А зачем вы сапоги носите? — спросила вдруг Надя.

— Да я их только что купил. Я ходить люблю, а в непогоду тут грязно!

Пока они разговаривали, Марья Касьяновна вывезла из двора инвалидное кресло. Выкатив, она поставила его рядом с Надей.

— Заходите, Егор Петрович, — ещё раз сказала Марья Касьяновна и вдруг взяла обеими руками его голову, поцеловала в висок и быстро ушла. Наденька смотрела на него, широко открыв глаза.

— Вы испугались? — тихо спросила она.

— Я? Нет, просто растерялся… Впрочем, не знаю. А зачем это кресло?

— Это моё… — Надя вспыхнула и опустила глаза.

— Ваше? — не понял Сомов.

— Моё. У меня ноги не ходят.

— Как не ходят?! — Сомов не задал, а как-то выкрикнул свой вопрос.

— Я в аварию попала в прошлом году… Но ничего, врачи говорят, что я буду ходить. Я уже немного стою на ногах! — Она помолчала, потом тихо добавила: — Идите, пожалуйста. Мне как-то стыдно… Мне неловко почему-то…

Сомов поспешно поклонился ей и, сказав, что завтра придёт, зашагал к дому. Не удержавшись, он повернулся и увидел, как Наденька с усилием поднялась и, покачнувшись, почти упала в кресло. Он хотел кинуться ей помочь, но она, ловко работая руками, уже въехала в калитку, которая громко захлопнулась. Сомов постоял и пошёл к себе.

На другой день Сомов занимался подготовкой мастерской. Под мастерскую он решил приспособить большую комнату, два окна которой выходили на огород. Раньше в ней жили родители, а после она всё время пустовала. Три высоких окна давали много света, а стены источали сладкий лиственничный запах. Комнату эту отец Сомова пристроил, когда женился. Прожили в ней мало, и она была ещё совсем свежей. За огородом начинался лес. Вернее, поначалу шел мелкий ельничек, а дальше начинались сосны. На краю огорода росла старая берёза. Под шум её листьев маленький Сомов засыпал и просыпался, таким же слышал шум этой берёзы и сейчас. На ней много лет подряд жили соловьи. Бывали годы, когда они не прилетали. Отец объяснял это тем, что они, устав, решили гнездоваться поближе к теплу, а тётка Лукерья говорила, что, значит, где-то война.

В этом году соловьев не было. Сомов спросил у тетки, давно ли они прилетали. Она сказала, что лет восемь не слышно.

К обеду мастерская была готова. Полы выскоблены, стены промыты. Сомов поставил в комнату несколько лавок, приволок из сарая длинный струганый стол, очистил его наждачной бумагой. Лукерья повесила на окна домотканые, белые занавески, отворила настежь окна, чтобы поскорее просохли полы и стены. Сомов наломал черёмухи и поставил её в стеклянную банку. Когда тётка ушла, Сомов прилёг на кровать. Ветерок шевелил льняные занавески, что-то шептала берёза, шевеля своими длинными косами, которые едва не касались земли. Во всём чувствовался удивительный покой. Прикрыв глаза, Сомов задремал.

Проснулся он, услышав мужской голос.

— Проходи, проходи, там он, у себя, — ответила кому-то тётка.

Он поднялся с кровати, заправил рубашку. В комнату вошёл невысокий, в светлых брюках и тенниске молодой человек. Голова его была круглой, крепкой, нос курносый и мясистый. Войдя, он широко улыбнулся и, вытянув вперёд руку, двинулся к Сомову.

— Добро пожаловать! — Сомов протянул ему руку, и незнакомец сжал её в своей сильной ладони.

— Валентин Сидорович Усольцев, директор местной школы. О вас знаю много, читаю. Вырезал несколько иллюстраций из журналов. — Усольцев поддернул брюки, которые были ему велики, и оглядел комнату. — Со вкусом! Хорошо! Надолго вы к нам?

Сомов снисходительно улыбнулся:

— А я не к вам, я к себе приехал.

— Это здорово! А я нездешний, я со Шмурово. Не знаете?

Сомов признался, что не знает.

— Это километров шестьдесят, не больше. Сюда после института приехал. У меня жена педагог начальных классов, — а я — русский и литература! Гуманитарий! — Усольцев крепко уселся на лавку, ещё раз покрутил головой. — Приятно, когда вот так приезжает знаменитость. Что ни говори, нам культуры не хватает! Я хотел и жену привести для знакомства, но решил, что лучше попозже. Я, собственно, что? Собственно, у нас есть как бы кружок свой. Моя семья, врач Пётр Сергеевич Цыпин с женой, агроном Клавдий Семёнович. Есть ещё завклубом, но он с перебором. Пьёт. У вас в Москве пьют?

Сомов ответил, что не знает, может, и пьют.

— А у нас пьют! Решительно и поголовно! Как с этим бороться?! Все оттого, что культуры не хватает! Я уже пять лет живу в Вельском, и все время пьют! Я, собственно, зачем к вам? Как вы насчёт того, чтобы к вечеру к нам? Охота поговорить! Жена утку зарубила, то-сё, ещё грибочки остались. Сразу сообщаю, что будет только интеллигенция!

Сомов согласился, и обрадованный Усольцев долго тряс ему руку. Уходя, уже на пороге, он сказал:

— Если председатель явится вас звать, вы скажите, что идёте к Усольцеву. Я с ним, понимаете, в контрах. Прижмите его, пусть почувствует силу интеллигенции. А то, знаете, собственно, распустился!

— А что такое? — поинтересовался Сомов.

— Да так… На зиму дров не дал!

Когда Усольцев уходил, Сомов увидел, что брюки у него сзади заштопаны, причём так неумело, что было ясно: сам трудился.

Вскоре Лукерья позвала обедать. Сама она ела мало, всё больше глядела, как ест Сомов.

— А и где ж теперь-то твоя жена? — спросила вдруг Лукерья.

— В Париже. Во Франции.

— А это где же?

— Далеко, тётя…

— Ты, поди, тоскуешь?

— Нет. Скорее наоборот. Хотя бывает, что и тоскую.

— Тоскуешь, милок… — Лукерья вздохнула. — Тута с собакой поживёшь, и ту жалко, а человека?.. А ты, Егорушка, погуляй. Вон к учителю сходи. Он сурьёзный. Маленько глупенький, правда.

— Почему же он глупенький? — рассмеялся Сомов.

— Вижу. Хоть и учился, а своего ума нету. Свой-то ум, Егорушка, он заметный. Он и по лицу след оставит. А который от книг, так тот ум на языке. Сколь знает, столь расскажет, боле и сказать нечего!