Владимир Маканин - Погоня

— Работай, — еще раз напоминает ворчливый голос за дверью. — Обед не скоро.

Слышно, как она прошаркала на кухню. Там жена. Жена возится у плиты. Жена говорит:

— Мама, после обеда я пойду с Машенькой погуляю…

— А дождь?

— Мама, но не бывает же, чтобы дождь лил с утра до вечера.

Теща сурова. И лишена иллюзий.

— Все бывает, — говорит она мрачно. — Дождь — это дождь.

За обедом теща разворачивает «Литературную газету» и читает (разумеется, вслух!) хвалу и восторги критиков по поводу книги рассказов Николаевского.

— Между прочим, — говорит теща, — твой ровесник…

— Ну и что же?

— Ничего.

Игорь Петрович вскидывается:

— Вы могли бы, мама, читать это про себя. От ваших приемов, ей-богу, разит дешевкой.

Теща пропускает выпад мимо ушей. Она делает свое дело.

— «…Мы видим его героев как живых, — продолжается чтение вслух. — Человечностью и глубоким психологизмом проза Николаевского напоминает нам прозу Чехова. Чуть холодноватый анализ и изящный диалог».

Самое неприятное — это то, что молчит жена. Сидит себе и обедает. Женщины жестокосердны, это известно. Они смягчаются, только когда начинаешь кричать или когда приносишь деньги. А в тихие дни они без выходных клюют твою печень, и ничего не поделаешь — прикован цепью. Матриархат не за горами.

После обеда, переполненный меланхолией, Игорь Петрович молча встает. Молча натягивает плащ.

— Куда? — спрашивает жена.

Он не отвечает.

— Куда?! — спрашивает теща.

Он не отвечает. Он побродит по улицам час-другой и вернется. Он немного побродит — неужели нельзя, — он побродит, подумает, потоскует, и вот только жаль, что льет дождь.

Игорь Петрович стоит под навесом, и первый шаг еще не сделан: вода пузырится на асфальте, вода кипит, и деться некуда.

Или идти под дождем, думает он, или кататься в метро, там сухо. А скверик хорош. Когда-нибудь здесь будет стоять ему памятник, небольшой вероятно: « С такого-то года по такой-то жил и работал… » С минуту Игорь Петрович бьется над текстом на памятнике, затем, горестно сплюнув, уходит в дождь.

Уйти из дома, думает он, уйти и опуститься куда-нибудь на дно, на грязное дно, чтобы забыться… Или пойти ночевать к приятелю. Но ведь и там, у приятеля, через ночь-две начнут всерьез опасаться, что ты у них пропишешься… Гнать не будут… Но будут нашептывать, что на вокзалах в наше время очень уютно и тепло и какао в бумажных стаканчиках круглосуточно.

Можно, конечно, податься на какую-нибудь молодежную стройку, но ведь там вкалывать надо. Нет уж, юность прошла. Он уже не двужильный, чтобы таскать кирпичи. Он уже старенький. Сортир во дворе и баня на другом конце поселка — это уже не для него. И песни под гитару в обнимку с девчонками вечером тоже не для него. С него хватит. Пусть теперь другие попоют эти песни…

Вагон метро полупуст. Людей покачивает.

— Вот так встреча! — говорит Светик, подняв глаза. Прозаик, так получилось, сидит как раз напротив нее. Он мокр. С него капает. Давненько они не виделись. Светик улыбается. — Пересаживайся ко мне.

Игорь Петрович пересаживается. Вздыхает. И ни с того ни с сего начинает оправдываться:

— Пошлая жизнь, Светик… Теща пилит. Ребенок орет. Жена молчит. Идти в дождь некуда — катаюсь в метро по кольцу… Как бомж.

Светик смеется:

— Зачем ты мне это говоришь?

— Ты же спросила.

— Ничего я не спрашивала. Я только сказала — сколько лет, сколько зим.

— Разве?.. Значит, вот-вот свихнусь совсем.

Они молчат. Полупустой вагон грохочет… двери закрываются. Следующая станция «Таганская»…

— Поехали ко мне. — Светик треплет его, хлопает по мокрому плечу. — Поехали. Так и быть, бутылочку тебе выставлю. Продрог, а?

— Я, Светик… не могу.

— Почему?

— То есть, конечно, могу. Но… Но я теперь женат — жена у меня милая, и добрая, и очень ласковая. Ребенок. Семья…

— Не смеши меня.

— Честное слово даю.

Светик смеется:

— Чудак. С кем-то меня путаешь. Если Светик выставляет бутылку, стало быть, ей это нужно для дела — забыл, что ли?

— Это правда, что поэты-песенники богаты?

— С-собаки, — цедит Игорь Петрович.

— Очень богаты?

— Баснословно.

Светик уточняет цифру:

— И могут, допустим, выложить пять-восемь тысяч?

— Могут.

— И двадцать могут?

— Не трави душу, — говорит Игорь Петрович. — Зудишь уже точь-в-точь как теща.

— А нравится тебе моя квартира?

— Ничего квартира. Неплохая. Главное, что здесь за шиворот не каплет, — давай чокнемся.

Он пьет. Он быстро хмелеет.

— Я художник, — утверждает он теперь с силой в голосе, — я имею право сомневаться и мучиться. Я творец. Плевать я хотел на деньги, на тещу и на их узкосемейные попреки… Я тружусь как раб. Как крепостной. Я не виноват, что я в творческом кризисе…

— В чем, в чем? — смеясь, переспрашивает Светик. — Напарник мне нужен на время. Друг. Но друг верный, — предупреждает Светик уже всерьез. — Ты бы, Игорь, мне подошел. У тебя есть ценная по нынешним временам черта.

— Какая? — Игорь Петрович под мухой. Он в том состоянии, когда хочется похвалы. Хотя бы и самой малой. — Какая ценная черта — говори.

— Э, нет. Людишки портятся, если им скажешь, что в них хорошего. Когда-нибудь скажу.

— Ну и катись к дьяволу. Убирайся!

— Игорь, это ведь ты у меня дома, а не я у тебя.

Некоторое время прозаик переваривает этот неожиданный факт. Он вспоминает, кто есть кто. Потом оглядывает на столе выпитые бутылки. Потом начинает рваться к телефону.

— Я скажу. Я сейчас им все скажу… Во-первых, я уезжаю на зауральскую стройку. Лучше жить с медведями, чем…

— Угомонись, — удерживает Светик, — половина второго ночи.

— Лучше с медведями, чем…

— Не трожь телефон!

— Половина второго ночи. Метро закрыто… Он не ночует дома, — сухо произносит теща.

— Он приедет, — откликается жена.

— Он не приедет. Метро закрыто. Денег на такси у него уже много лет не было.

— Мама, — говорит жена, — но ведь Игорь в творческом застое. Ему действительно нужно знать жизнь, знать людей…

— Теперь такие ночлеги называются познанием людей?

— Мама…

— Машенька как — спокойно спит?

— Спокойно.

— Ложись и ты. Волноваться тут нечего. — И теща свирепо заверяет: — Утречком я с ним побеседую.

Теща, коротая бессонницу, сидит в кресле и ждет — она в цветастом восточном халате. Издали, из глубины квартиры, она похожа на объевшуюся африканскую птицу.

— Даже не позвонил, — повторяет она. И на этот раз через ночь и через уснувшие городские кварталы телепатический сигнал доходит до Игоря Петровича. Раздается звонок. Теща хватает трубку: — Алло…

— Это я, — басит прозаик. — Пр-риветик вам.