Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести

На этом мы и разошлись. А я продолжил поиски отца Никиты. Добротный кирпичный дом отца Никиты с гордой табличкой «Дом образцового обслуживания» утопал среди старых яблонь. Мое внимание привлекла припаркованная возле калитки черная «Ауди» с голубыми милицейскими номерами. «Видимо, у хозяина важные гости», — подумал я и нерешительно, помявшись пару минут, все же толкнул калитку. Она оказалась не запертой. Небольшой, но уютный двор Никитиного райка был засажен цветами: чайными розами, фиолетовыми колокольцами, незабудками, пряными ночными фиалками.

Я прошел по выложенной плоскими булыжниками дорожке к веранде с дремлющим на половике безухим котом, и постучался в дверь. Мне открыл сам отец Никита, высокий сухопарый старик в подстреленном ветхом подряснике, с длиннющей бородой-паклей, как у египетских пустынников, острыми нервными чертами лица и пронзительными васильковыми глазами.

— Добрый день, отче, я к вам.

— А вы еще кто? — задорно спросил Никита.

— Я священник, иеромонах из Успенского монастыря.

— А-а-а-а батюшка, батюшок, батюшочек, — с интересом глядя на меня, протянул Никита, — и каким это ветром вас ко мне грешнику занесло? Патриархейные попики ко мне нынче и не заглядывают, сектантом считают, боятся.

— Дело у меня к вам. Человек в беде, не знаю, как помочь.

— Да что мы на пороге-то стоим? — засуетился Никита — Проходите, отче, чайку отведайте, расскажите мне, выскажите все свои печальки-молчальки.

— Ох, какой хороший же священничек к нам убогим пожаловал, — не унимался Никита, пока я снимал туфли и шел по коридору в гостиную, — сладенький, сладенешенький, сладенек, а спинку-то ровно держи, паршивец.

— Что?

— Спинку, говорю, выпрями, а то такой молоденький, а уже, как селедка в бочке, согнулся. Все болезни от позвоночника.

— Болезни? Какие болезни?

— Такие, такие, такие! Плохие! Физические, духовные, греховные, — нетерпеливо затараторил Никита, — вот щас как дам по лбу — узнаешь.

— ???

— Шучу, шучу я. Послоботней будь, а то ишь, как напрягся, как в приемной у архиерея.

Стены большой светлой гостиной украшали лубочные панорамные картины на тему страшного суда и клетки с щебечущими канарейками. По середине стоял круглый стол, за которым сидели гости, грозного вида очень полный мужчина с побитым оспой лицом и бледная худенькая женщина в платочке.

— Садись-ка, родименький, — толкая меня стулом, сказал Никита, — сейчас чайку попьем. Или, может, кушать хочешь?

— Нет, спаси Господи, чайку.

— Мать Саломея! — закричал Никита во всю глотку — Саломея! Сюда шкандыляй, совунья ты глухая!

Где-то раздался грохот посуды, сердитое ворчанье, и в гостиную вбежала юркая старушка в белом апостольнике, вытирающая руки о фартук.

— Чаго кричишь-то, отец Никита? — буркнула мать Саломея, — вода у меня на кухне льется, не слыхать ничаго.

— «Чаго, ничаго», — передразнил старуху Никита, — гостю, вон, чайку устрой на травах, да шибче поспевай, а то уж целый час со своей посудой возишься!

— И не моя это посуда вовсе! — возмутилась монахиня — Сами понакушали тут с три обеда, а я, мол, виноватая!

— Не долдонь! — прикрикнул Никита — А то живо на поклоны поставлю! Иди-ка, чай неси да травок не жалей.

Тут зазвонил телефон, и Никит выскочил в другую комнату. После минуты напряженного молчания грозный мужчина смерил меня подозрительным неласковым взглядом и спросил:

— По делу какому к батюшке или так просто?

— По делу, — ответил я, — а вы его духовные чада?

— Да, — ковыряясь вилкой в зубе, ответил толстяк, — он мою жену спас. Бесноватая она была. Я ее лечил за границей в Швейцарии, сто тысяч грина на ветер. Все без толку. Сколько врачей объездили! Потом по монастырям… В Почаеве старец Илья над ней молитвы Василия Великого читал. Говорят, сильные молитвы, бес, как пробка, вылетает. Не помогло. Бегала, прыгала, на стены кидалась, крест по матушке крыла. Один странник отца Никиту мне присоветовал. Три месяца Люба здесь жила. Отец Никита каждый день над ней молился, а по ночам к кровати привязывал, бинты мочил в святой воде и ими привязывал. Скажи, Любаш? — женщина потупила взгляд и молча кивнула головой.

— Так она-то бинты рвала, — крутя в руках вилку, продолжил мужчина, — и ночью в Волхонину балку убегала, туда, где заброшенное кладбище. Сядет возле одной безымянной могилки, ногтем серебрянку отколупывает и ест, отколупывает и ест, серебрянку-то… Так отец Никита прямо на полу возле ее комнаты спал. Начнет она ночью в дверь долбиться, а батюшка собой дверь и придавит, а сам молитву Иисусову творит, глядишь, Любаша и успокоится. Так и вылечил ее. Бес больно трудный попался, шелудивый, сволочь. Никита его Саньком прозвал. Бывало звоню справиться, как Любушка себя чувствует, а Никита так и говорит: «Что-то Санек нынче разбушевался, раззадорился, да приструнил я его маленько…»

В этот момент в комнату вбежал Никита.

— Ну, что, что, что, о чем говорите? Глупости, наверно? Или глупости только я говорить могу?

— Мне б, отец Никита, посоветоваться с вами, — попросил я.

— А ты и советуйся, — весело ответил Никита, подмигнув мне, — у меня от Колюшки и Любушки секретов нет.

— Когда-то вы служили в Никольском, — начал я.

— Да, — мотнул головой Никита, — хороший храм там, громадина.

— А помните, прихожанка у вас была, Вера?

— Ах, как же, помню, помню, помню. Верочка Сухареночка. Правда, выгнал я ее за то, что она в храме бедлам натворила, сглупил, хрен старый. Да больно было на иконы поруганные смотреть.

— Вера в больнице, милиция ее забрала. С ножом она на меня почему-то бросилась. В общем, грех у меня… вышел грех с ней, по моей вине. Сначала приблизил ее, а потом испугался и выгнал, как собачонку. Прошу, помогите вытащить ее, в милиции, говорят, дело на нее завели уголовное.

— Ох-ох, грехи наши тяжки, — вздохнул Никита, — Вот мы сейчас с тобой товарища полковника попросим. У него из кабинета и Кремль видать, и Колыму. Колюшка, — обратился Никита к толстяку, — ты уж подсоби по милицейской-то части.

— А как не подсобить, — привстал Колюшка, — В какое отделение ее отправили?

— В двадцать первое.

— А, знаю, знаю, — покачал головой полковник, — рьяный там лейтенантишка, любит народ чморить, дружбан, между прочим, монастырского начальства. Ты же из монастыря, как я понял?

— Да.

— Архимандрит ваш в девяносто первом гуманитарную помощь из Германии получал, да вместо того, чтобы братию да паломников кормить, по коммерческим ларькам ее рассовывал. Консервы, сахар, маргарин. Все немецкое, дефицитное. На него, понятное дело, братва наехала. Типа, батя, плати бакшиш. А он на колокольне от них прятался. Как завидит «Бумер» с пацанами, во все колокола трезвонит. Мне тогда самому пришлось разбираться. Говорил ему: «Что же вы, батюшка, творите? Немцы жертвуют, а вы продаете?» А он мямлил, мямлил что-то про деньги, про крышу, которая протекает, а сам потолще меня будет, аж лоснится.