Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести

— Архибандит он, а не архимандрит, — добавил Никита, — я же тоже выходец из Успенской обители. В семьдесят шестом замонашился там, а он тогда послушником был еще, да прыткий такой, подхалимничал с начальством и пробился, чрево «пространнейшее небес» себе наел…

— Ладно, — ударив огромной ладонью по столу, сказал Колюшка, — как гражданку Сухаренко вытащу, позвоню, а сейчас ехать нам пора. Благословите, отче.

Проводив гостей, Никита подсел ко мне поближе:

— Небось поняли, батюшка, что я к патриархии сейчас отношения не имею? Отец Василий, благочинный, постарался, невзлюбил меня. Думал, я деньги лопатой гребу… Я еще картины на тему страшного суда рисую, ну, и продаю иногда богобоязненным людям. Так отец Василий, как увидал мои художества, как начал смеяться. Я говорю: «Чего лыбишься, отче, или Божьего гнева не боишься?» А он: «Так это ж не Божий гнев и не страшный суд, а силиконовая долина» Так и прозвал, подлец, мои картины. Говорит про меня: «Этот Никитос такие груди у грешниц нарисовал, пятого размера!» Да Бог с ним, я на него зла не держу. Хочет он, чтобы в церкви как в армии было.

— И как вы сейчас? — спросил я — Служите?

— Служу, — ответил Никита, — в Истинно-православную церковь подался, мою собственную, сердечную.

— И где ж такая есть?

— Где? Где? На твоей балде! На задворках официального православия не пустошь, не крапива, не мусорка — целый огород ухоженный. Правда, и картошка, и репа, и кабачки — все на одной грядке посажены, а все ж… Для человека русского духовность — не просто слово, он ее искать должен, вымолить, выпостить, выждать, выстрадать, а иначе цена ей — пятак. Все, что легко достается, не мает его, ему позаковыристей, посложней, в самые катакомбы надо, где тлен и разруха… Старообрядцы вон, Беловодье свое искали и до сих пор ищут. Как только сел где или прилег, а Бог-то тебя пиночком: ать! Иди, родименький, в поиске, пока не испоганишься, пока рыльцем всю землю не ископаешь, желудек-то истинный не отыщешь.

— А вы долго искали?

— Я-то? — Никита почесал затылок — Долго. И боюсь, что не нашел пока. Куда только не ездил, даже в Москву к владыке Рафаилу, патриарху неофициальному. Он такой строгий, радеет за православие. Кормил, поил меня, приглашал в своей церкви быть. Я уже было посулам его поддался — он ведь, как и я, целительством духовным занимается — да в последний момент передумал. Еще был у архиепископа, пророка Иоанна, богородичник он. Человек духоносный, энергичный, Дух святой в нем так и ходит. Как топнет ногой, как закричит, как призовет Архангела Михаила, аж мурашки по всему телу бегут. Еще к одному катакомбному митрополиту ездил, старенькому. Он еще при Хрущеве свой паспорт советский порвал в клочки, а теперь говорит, что паспорта новые антихристову печать носят — три шестерки. Всех, у кого новый паспорт, он анафеме предал. И в ИНН тоже, говорит, змий древний, враг рода человеческого завелся, оплел-то буковки, как древо райское, и ждет слабочков маловерных. Каяться надо народу нашему. За раскол никонианский, за убийство царя Николая. Не будет, говорит, мира у нас, пока в Кремле царь не воссядет. Тогда-то и новый поместный собор соберут, и все противоречия решат… Мыкался я, мыкался, то к одному, то к другому. И у патриарха Лазаря — агнца откровения побывал, и на Украину к Филарету Денисенко ездил, и в Беларусь в народную церковь патриарха Юрия Рыжего. Везде мне не по душе, не в своей тарелке себя чувствую. Исколесил СНГ вдоль и поперек, не нашел, к кому прилепиться. Все ротятся, «кгб-шниками, жидомассонами, раскольниками» клянут друг друга, бороды сулят клеветникам своим повыдергивать, коли встретятся, анафема, как матюшок, с уст их слетает запросто. О господи! И во что это наша православная экумена превратилась?! Все, знай себе, одно талдычат: «Яко нынешняя церковь — несть церковь, тайны Божественные — не тайны, крещение — не крещение, архиереи — не архиереи, писания лестна, учение неправедное, и вся скверна и неблагочестна». А где она, истинная церковь? Никто мне так глупому и не растолковал. В конце концов в католическую митрополию к кардиналу Тадеушу пришел, а тот не принял меня, говорит: «Ходют тут всякие, рекомендации просят… чай, я не контора рекомендательная!» Не удалось мне в его сутанку поплакаться. Решил я сам по себе быть. Домой вернулся. Правильно говорят: «Всякая собака на свою блевотину ворочается». Алтарчик в задней комнате соорудил, литургисаю помаленьку, мать Саломея, лапушка, и читает, и поет, и кадило подает. Так-то. Знаешь, отец, — ласково сказал Никита, — оставайся-ка ты пока у меня, я тебе келейку выделю и кое-что почитать дам.

— Что? — устало спросил я.

— А-а-а, — загадочно протянул Никита, — есть у меня тетрадочка Верина. Дала мне почитать и забыла, а я ее приберег.

Никита полез в шкаф и из-под груды пыльных книг вытащил старую тетрадку.

— Это дневник Вериного отца, — пояснил Никита, — он ведь не простак был, из духовного сословия происходил, как, впрочем, и Верин дед, который от веры отрекся и чекистом стал. Расстреляли его потом в Ростове. Костя Сухаренко — Верин отец — в тетрадке он себя отцом Никоном называет. Всю жизнь он от отца своего Павла Сухаренко бегал. Павел хотел его приструнить, чтоб он тоже коммунистам служил, а тот упертый был, не хотел. Да и не знал он, что этот Павел его отец и есть. Сызмальства он в монастыре жил, мать его туда в семь лет отдала, нагуляла от семинариста. Вот и встретились через много лет отец и сын, один иеромонах — другой шишка чекистская, иуда. Да что я тебе пересказываю? Сам прочитаешь…

…Хваленое наступление на Москву сошло на нет, заглохло. Белые бросили Курск, Харьков, Екатеринослав. Красная армия набирала силу. Революционные трибуналы превратились в единую, слаженную систему. 17 января ВЦИК отменил смертную казнь, объявив о полной победе над контрреволюцией.

Шли 20-е годы. Сгорбленные старухи московских улиц, объятые немой злобой январской стужи, были мертвенны и пустынны. Раззявленные рты окон забили кляпами из одеял и старого тряпья так, что они не пропускали ни единого звука или проблеска свечи. Казалось, что некое подобие человеческой жизни, которое еще теплилось за этими немыми окнами, теперь потемнело, прогоркло, разжижилось и стекло липким вязким мазутом по стенам и лестницам куда-то вниз в подвалы. Снежный саван, расшитый хаотичными следами голодных собачьих стай, скрипел и рвался под тяжелыми ботинками отца Никона. Внезапно огромная черная тень, выплюнутая подворотней в Старо-Никитском переулке, ринулась в ничего не подозревающего монаха.

«Не трогай! Сволочь! Не трогая меня!» — ревела она, впившись в пальто оторопевшего путника.

«Что Вы? Я не причиню Вам зла», — прошептал Никон осипшим от испуга голосом. Пытаясь высвободиться из стальных крючьев рук сумасшедшего незнакомца, он увидел его искаженное гримасой полулицо: обтянутые чахоточным пергаментом кожи скулы, кривые, вывернутые наизнанку губы, сломанный нос, стеклянные глаза, закатившие свои вдовьи кружки-сердцевины под верхние веки.