Зэди Смит - Белые зубы

Начало дня, конец столетия, Криклвуд-бродвей. 1 января 1975 года в 6:27 утра Альфред Арчибальд Джонс, одетый в вельветовый костюм, сидел, опустив голову на руль, в наполненном газом автомобиле и надеялся, что суд над ним не будет слишком строгим. Он лежал ничком, открыв рот и раскинув руки, как падший ангел; в левой он сжимал армейские медали, в правой — свидетельство о браке: свои ошибки он решил забрать с собой. Зеленая стрелка светофора вспыхнула у него перед глазами, обозначив правый поворот, который он никогда не сделает. Он смирился. Он приготовился. Так выпала монетка, и он не отступится. Обдуманное самоубийство. В сущности, новогодний зарок.

Но даже когда его дыхание стало судорожным и свет перед глазами померк, Арчи знал: многим покажется странным, что он выбрал для самоубийства Криклвуд-бродвей. Покажется странным прохожему, который заметит через ветровое стекло его осевшее тело, полицейскому, который будет составлять протокол, журналисту, которому поручат написать в местную газету полсотни слов, ближайшим родственникам, которые их прочтут. Зажатый между мощным бетонным киноцентром с одной стороны и огромной транспортной развязкой — с другой, Криклвуд был неподходящим местом. В таком месте не умирают — сюда приезжают только для того, чтобы, постояв на светофоре, мчаться дальше по трассе А 41. Но Арчи Джонс не хотел умирать в каком-нибудь тихом лесу или на краю обрыва, поросшего вереском. Арчи считал, что сельские жители должны умирать на природе, а городские — в городе. И это правильно. В смерти как в жизни… Тут был определенный смысл: раз уж все, к чему он пришел, — это одиночество в сорок семь лет и однокомнатная квартира над полупустым продуктовым магазином, то он умрет здесь же, на этой мерзкой улице. Арчи не из тех, кто тщательно готовится к самоубийству — предсмертные записки, указания по поводу похорон, — не из тех, кто стремится все обставить красиво. Ему нужно только немного тишины, чтобы вокруг не галдели, нужна возможность сосредоточиться. Он хочет, чтобы было абсолютно тихо и спокойно, как в пустой исповедальне, как в тот момент, когда мысль пришла в голову, но еще не выразилась в слове. Он хочет покончить с этим до открытия магазинов.

Над головой стая местных крылатых паразитов сорвалась с невидимого насеста и начала пикировать, как будто целясь в машину Арчи, чтобы в последний момент, двигаясь как единое целое, с грацией подкрученного мяча, заложить крутой вираж и сесть на мясной магазин «Хуссейн-Ишмаэл». Но Арчи был уже слишком далеко, чтобы испугаться: с теплой нездешней улыбкой он наблюдал, как они гадят на белую стену, оставляя на ней синеватые полосы. Он смотрел, как они вытягивают шеи, заглядывая в сточную канаву вдоль «Хуссейн-Ишмаэла», как они следят за медленно стекающей кровью цыплят, коров и овец, развешанных вокруг магазина, будто пальто на вешалках. Неудачник. У этих голубей чутье на неудачников… и они пронеслись мимо Арчи. Потому что, хотя он этого не знал и шланг пылесоса, лежащий на пассажирском сиденье и подсоединенный к выхлопной трубе, наполнял газом легкие Арчи, в то утро удача его не покинула. Она обволакивала его, как роса. Пока он лежал, то теряя сознание, то приходя в себя, расположение планет, музыка сфер, взмах прозрачных крыльев бабочки-медведицы в Центральной Африке — все то, благодаря чему Какое Только Дерьмо Ни Случается, решило дать Арчи еще один шанс. Где-то там кто-то решил, что он будет жить.

Магазин «Хуссейн-Ишмаэл» принадлежал Мо Хуссейну-Ишмаэлу, огромному детине с прической как у Элвиса Пресли: кок и хвостик, похожий на утиный. Что касается голубей, Мо считал необходимым устранять не последствия, а причину: не экскременты, а самих птиц. Настоящее дерьмо (такова была мантра Мо) — это голуби, а не их дерьмо. То утро, когда Арчи чуть не умер, началось для Хуссейна-Ишмаэла как любое другое: Мо водрузил свой огромный живот на подоконник, высунулся из окна и стал размахивать мясницким ножом, пытаясь остановить поток стекающей бело-синеватой массы.

— А ну кыш! Пошли вон, срущие твари! Ура! ШЕСТЬ!

Это был крикет — некогда английская игра, ныне усвоенная иммигрантами, а шесть — максимальное число голубей за один взмах.

— Варин! — крикнул Мо, победоносно подняв окровавленный нож. — Тебе отбивать. Готов?

Внизу на тротуаре стоял Варин — молодой толстый индус, направленный сюда из соседней школы для прохождения практики по какой-то дурацкой программе. Он был похож на большую печальную точку под вопросительным знаком Мо. Вся работа Варина заключалась в том, чтобы подняться по лестнице, собрать слипшиеся куски голубятины в маленький пакет с надписью «Куик-Сейв», завязать его и выбросить в мусорный бак в конце улицы.

— Пошевеливайся, мистер Жиртрест, — вопил один из поваров Мо и бил Варина по заднице шваброй, как будто ставил тире после каждого слова. — Поднимай — сюда — свой — жирный — индусский — зад — Ганеш — Слонопотам — и — прихвати — голубиное — месиво!

Мо вытер пот со лба, фыркнул и оглядел Криклвуд: поломанные кресла и ошметки ковров — гостиные местных бомжей, игровые автоматы, жирные ложки, такси — все покрыто голубиным пометом. Мо верил, что однажды обитатели Криклвуда поблагодарят его за эту ежедневную войну; настанет день, когда ни мужчине, ни женщине, ни ребенку с Бродвея не придется смешивать одну часть моющего средства с четырьмя частями уксуса, чтобы счищать эту мерзость, которая покрывает весь мир. Настоящее дерьмо, торжественно повторил он, это голуби, а не их дерьмо. И только он. Мо, это понимает. Он оглядывал район, и в его взгляде, вполне в духе дзен-буддизма, светились умиление и доброжелательность, но только до тех пор, пока в его поле зрения не попала машина Арчи.