Хербьёрг Вассму - Стакан молока, пожалуйста

Иосиф, дядя отца, был худой, жилистый человек, почти все время проводивший у окна в ожидании сына, который приезжал к родителям из Вильнюса. Деньги с квартирантов получал сын. Старик предпочел бы получать вместо платы помощь, на деньги он смотрел сквозь пальцы.

— Комнаты в любом случае никуда не денутся, — говорил обычно дядя Иосиф.

Жители городка называли его литвак, то есть еврей. Про него ходило много недобрых историй о том, как он бегал с места на место и пережил концлагерь. Один из учителей, не говоря прямо, намекнул, будто в том, что русские пришли в Литву в 1944 году, виноваты евреи. Он называл их коммунистами. А еще им в школе рассказывали о Ромасе Каланте, молодом герое, который в 1972 году совершил самосожжение, протестуя против присутствия в стране русских. Сжечь себя — какой ужас! Сам дядя Иосиф ничего не рассказывал, и Дорте не понимала, откуда другие так хорошо о нем всё знали.

Анна, дядина жена, не всегда помнила, кем им приходятся мать, Вера и Дорте. У нее в голове что–то помутилось. Она часто злобно набрасывалась на них, когда они приносили выстиранное и выглаженное матерью белье или приготовленную еду. Вера наотрез отказывалась ходить туда, и это стало обязанностью Дорте. Так было и в тот вечер.

Она осторожно спустилась по лестнице с кастрюлькой уже остывшего картофельного пюре и помогла дяде разогреть его. Запах соленых огурцов в укропном рассоле, стоявших в глиняном горшке в коридоре, распространялся по всему дому. Мать обычно заполняла синеватую трехлитровую банку, закручивала металлическую крышку и ставила банку в погреб. Но запах укропа все равно встречал всех, кто открывал дверь.

Дядя Иосиф попросил Дорте почитать ему вслух уже зачитанную газету «Lietuvos rytas». Дорте с удовольствием это делала, таким образом она упражнялась в литовском. Говорить на чужом языке — одно, а читать или писать — совсем другое. Она это поняла сразу, как только попала в литовскую школу.

Похожая на яйцо голова старого дяди Иосифа была покрыта седыми влажными кудряшками. Будь у него меньше морщин и будь он не так стар и скован в движениях, он напоминал бы новорожденного. Голова у дяди всегда была немного наклонена, рубашка на груди — в пятнах. Мать считала, что пятна на рубахе оттого, что дядя неаккуратно сплевывает жевательный табак. Очки он носил чуть опустив, чтобы удобно было смотреть и поверх них. Не знай Дорте его так хорошо, она могла бы подумать, что дядя сердится.

— Я слышал, что Вера опять ушла и хлопнула дверью! — сказал он, когда они сделали перерыв в чтении.

— Да, но…

— Твоей маме приходится нелегко!

На это Дорте нечего было возразить, поэтому она предложила почитать еще. Дядя кивнул и поставил локти на колени. Потом закрыл глаза и стал слушать.

Анна обычно сидела с опущенной головой. Стол служил для нее солидным препятствием, не позволявшим ей упасть, если бы она вздумала прогуляться, но забыла, что для этого сперва необходимо встать на ноги. Время от времени Анна выпрямлялась и открывала рот, словно собиралась что–то сказать. Но чаще она тут же забывала об этом и сидела, втягивая воздух сквозь зубы. Как правило, она теребила в руках свою косу, перекинутую через плечо. Толстую и блестящую, словно смазанную для сохранности воском. Выражение лица у Анны редко менялось, оно всегда предупреждало: берегись, а то ударю! Дорте ни разу не видела, чтобы Анна кого–нибудь ударила, однако смотреть на нее было неприятно.

Хорошо, что в руках у Дорте была газета. Пока она читала о том, что президент Паксас должен предстать перед судом, ей показалось несправедливым, что ее отец умер, а вот Анна, с ее больной головой, преспокойно живет. Из–за этого Дорте стала читать слишком быстро.

— Нет–нет… Что ты сказала? — остановил ее дядя Иосиф: по его голосу было ясно, что он ничего не понял.

Дорте пришлось прочесть все сначала, но и она тоже не поняла, надо судить президента или нет.

— Дядя Иосиф, — сказала она наконец, — это старая газета. Мы ее уже читали.

— Можно подумать, что я этого не знаю! Просто мне нравится по нескольку раз слушать одно и то же! — торжественно заявил дядя.

Вскоре Анна забеспокоилась, и дяде пришлось уложить ее в постель. Дорте свернула газету, взяла свою кастрюльку и пожелала старикам доброй ночи.

Когда она поднялась к себе, мать гладила рубашки священника. Их следовало отдать завтра утром. Она скривила губы и сдула волосы с разгоряченного лица. Потом улыбнулась Дорте.

— Они поели?

— Да.

— Ты вымыла тарелки? И поставила их на место?

— Да.

— И почитала дяде Иосифу?

— Да, о президенте.

— Он ничего не сказал, когда приедет его сын?

Мать никогда не произносила имени дядиного сына. Таким образом она как будто отстранялась от неприятностей, которые этот сын им доставлял, если они не могли вовремя заплатить за квартиру.

— Нет, ничего.

Дорте взяла из корзины белье и стала его складывать, хотя мать даже не просила ее об этом.

— Я рада, что ты не волнуешься. Не принимаешь этого близко к сердцу, — сказала мать и расправила рукав на рубашке священника. Манжеты рукавов должны лежать точно на груди рубашки, а сам рукав — загнут за спину.

— Спрыснуть эту простыню?

— Да, пожалуйста.

Дорте набрала воды в брызгалку и разложила простыню на столе.

— У Веры нервы никуда не годятся, — сказала мать. — Она так расстраивается, что у нас нет денег.

Дорте не поняла, к кому мать обращается — к ней или к Богу. И потому промолчала.

В десять они покончили со всеми делами, и мать зевнула. Потом завела часы и приготовилась ко сну. Но даже в полночь она все ходила от окна к окну, ничего не говоря о том, о чем думали они обе: Вера еще не вернулась домой. Дорте было больно смотреть на мать, хотя она уютно устроилась в отцовском кресле, раскрыв на коленях атлас.

— Мама, может, пойдем поищем ее?

— Верно! — Мать схватила шаль. Иногда она бывала похожа на заводную куклу, которую приводило в действие одно слово.

Они не успели одеться, как на лестнице послышались шаги Веры. Легкие, не похожие на те, которые они слышали, когда она уходила. Наконец Вера показалась в дверях. Лицо ее пылало, блузка на груди была слегка помята. Губы напоминали розы в саду священника, такие красные и тяжелые, что им требовалась подпорка.

— Папа никогда не разрешил бы этого, — сказала мать.

— Откуда ты знаешь? Он уже два года как умер! Мне восемнадцать лет, и я могу делать все, что захочу!

Вместо того чтобы поставить Веру на место, мать замерла с шалью в руке, как птица, стоящая на одной ноге и подкарауливающая червяка.

— Уже так давно? — с удивлением спросила она и повесила шаль на вешалку. И тут же стала разбирать диван, не говоря больше ни слова.