Сержи Памиес - Рассказы

Я не помнил ни о каком посвящении и тут же проглотил его целиком, даже не присев на стул: «Леону Верту. Прошу детей простить меня за то, что я посвятил эту книжку взрослому. Скажу в оправдание: этот взрослый — мой самый лучший друг. И еще: он понимает все на свете, даже детские книжки. И, наконец, он живет во Франции, а там сейчас голодно и холодно. И он очень нуждается в утешении. Если же все это меня не оправдывает, я посвящу эту книжку тому мальчику, каким был когда-то мой взрослый друг. Ведь все взрослые сначала были детьми, только мало кто из них об этом помнит. Итак, я исправляю посвящение: Леону Верту, когда он был маленьким». Посвящение мне, в общем-то, понравилось, потому что эти рассуждения теперь показались мне не лишенными некоторой логики. Может быть, раньше, когда у меня не было детей, я просто не смог понять всю эту игру со взрослыми, которые когда-то были детьми, и детьми, которые вырастут, но по-прежнему останутся детьми (или что-то в этом роде).

Я устроился в том самом кресле, где в прежние годы прочитал особенно запомнившиеся мне произведения («Треску» Марка Курлански [2] Марк Курлански (р. 1948) — американский журналист и писатель. или «Как написать серьезный роман о любви» Дианы Шемперлен [3] Диана Шемперлен — канадская писательница; речь идет о рассказе, опубликованном в сборнике «Все привязанности: рассказы и картины» (1998). ), и стал продвигаться вперед. Мне удалось добраться до четвертой главы, где автор говорит: «Дети должны быть очень снисходительны к взрослым». На протяжении десяти лет я не прикасался к этой книге, кружась в водовороте домашних дел и профессиональных обязанностей, но с первой же минуты во мне ожило с прежней силой неприятие тона маленького героя, который требует снисходительности по отношению к взрослым, хотя сам он, в действительности является созданием взрослого человека. А этот взрослый, благодаря придуманным им персонажам, пользуется общепризнанной славой человека, который как никто другой понимает детей. К счастью, поток семейной жизни снова увлек меня, и прошло еще десять лет. Наступил день, когда профессиональные обязанности привели меня в Монпелье, где проводился круглый стол, в котором принимали участие второстепенные европейские писатели. Во время беседы один из ее участников с едким презрением отозвался о Сент-Экзюпери, обвинил его в самовлюбленности и заявил, что значение его произведений сильно преувеличено. Другие мои коллеги встретили это заявление улыбками превосходства, а я присоединился к ним, не желая выдать своего невежества. После этого эпизода я твердо решил, что в моем солидном возрасте, которого Сент-Экзюпери никогда не суждено было достичь (мне исполнилось сорок шесть), назрела необходимость закрыть, наконец, эту тему. Сразу после окончания круглого стола я отправился в книжный магазин и приобрел две биографии писателя, которому только что предъявили обвинение в самовлюбленности.

В моей памяти сохранилось странное воспоминание об этом чтении — словно в лихорадке, я пытался удержать в голове огромное количество новых сведений, и одновременно меня раздирали противоречия: личность автора вызывала у меня живой интерес, но предубеждение к его творчеству не исчезало. Я понял, что Сент-Экзюпери искал детской неискушенности, которой сам с годами лишился, и оказался достаточно храбрым (или безрассудным — он рисковал стать всеобщим посмешищем), чтобы из мрака своего существования написать — по мнению исследователей — поэтическую притчу, которая, казалось, излучала свет. Замысел книги родился в тысяча девятьсот сорок втором году во время обеда в кафе «Арнольд». Издатели Сент-Экзюпери, сытые по горло тем, что их автора постоянно раздирали психологические противоречия, предложили ему написать рождественскую сказку. Таким образом, они пытались заставить писателя забыть о своей судьбе изгнанника, бежавшего из коллаборационистской Франции и нашедшего приют в Соединенных Штатах, и рассеять его убежденность в том, что жестокость рода человеческого неисправима.

В тот день за обедом издателям удалось увлечь его своей идеей, которая была призвана стать противовесом естественным наклонностям этого человека — нетерпеливого, эмоционально неустойчивого и не умевшего держать в узде свою сексуальность. Ему ничего не стоило обзвонить всех своих любовниц и всех своих друзей в самое неподходящее время, чтобы прочитать им какой-нибудь абзац своего нового произведения или рассказать об очередной сердечной драме. Иногда он приглашал их в свою квартиру — с видом на Центральный парк, — чтобы разглагольствовать перед ними об энергии города и ночи или чтобы пить без меры, учиться делать фокусы или складывать из бумаги вертолетики.

Все, что мне удалось прочитать о Сент-Экзюпери — даже его исполненное отчаяния возвращение в армию и его последний полет, закончившийся исчезновением писателя, и фраза из повестки, выписанной дежурным офицером, звучавшая, как эпитафия: Pilot did not return and is presumed lost [4] Пилот не вернулся и считается погибшим (англ.). , — заставляло меня сделать один и тот же вывод. Мне было уже сорок девять лет, и, поговорив с близняшками, я обещал им, что в день своего пятидесятилетнего юбилея отправлюсь в какую-нибудь гостиницу и прочитаю «Маленького принца» от корки до корки (девочки к этому времени уже исполнили свой долг: обе прочитали книгу с восторгом, которому я — по причине своего малодушия — не сумел порадоваться). Наконец, знаменательный день наступил. Ночь, проведенная в гостинице своего родного города, вызывает в душе странные чувства. А пятьдесят лет — достаточно знаменательная дата, и близкие тебе люди бывают достаточно снисходительны, каким бы способом ты ее ни отмечал. Оставив в стороне предубеждения невежества и смирив гордыню, я медленно продвигался, ощущая под ногами сыпучий песок дюн (и слов), преодолевая старые и новые преграды, скользя по этой детской сказке, исполненной символизма. Иногда я подчеркивал какую-нибудь фразу, как например: «Самого главного глазами не увидишь» — наиболее известную и неоднократно использованную авторами книг по саморазвитию.

Когда я закрыл книгу, меня охватило желание писать, хотя я, исходя из личного опыта, с большим недоверием отношусь к подобным порывам, а также к сопровождающему их ощущению своей исключительности. У меня не возникло никакого особенного чувства, когда я дочитал историю до конца: для меня ничего не изменилось. В этот особый день, без торта и без свечек, я вспомнил о мальчике в поэтико-космической пижаме и спросил себя, как сложилась его жизнь. Потом я принялся писать и провел за этим занятием почти всю ночь. Из-за двери до меня доносились звуки, присущие жизни гостиницы: торопливые шаги, смех и стоны (а за ними, на втором плане, я ощущал энергию всего города). Если бы у меня были любовницы и вид на Центральный парк, я, наверное, обзвонил бы их, обуреваемый чувством собственной исключительности, чтобы прочитать мною написанное. Однако я предпочел дождаться рассвета, ощущая прикосновение чужих простынь и наслаждаясь то тем, то другим эпизодом книги (например, историей пьяницы, который пьет, чтобы забыть, что ему совестно пить).