Ольга Грушина - Жизнь Суханова в сновидениях

Но он сразу же отмел эту нелепую идею. Возможно, он и в самом деле редко заводил разговоры о жизни с Ксенией и Василием, а на их семейной карте зияла белыми пятнами terra incognita, куда прокладывать путь было неосмотрительно, да и ни к чему, — но, с другой стороны, разве за два последних десятилетия они не много проводили вместе времени, разве мало значили их ежегодные поездки на море — когда на Черное, когда на Балтийское, — и бесчисленные походы в театр, и мирные домашние ужины, вот как сегодня — согретые душевным теплом и молчаливым пониманием? Да, после стольких лет совместной жизни они несомненно были связаны узами самого глубокого знания — знания, настоянного на любви, знания самого подлинного и совершенного… Суханов подавил легкий вздох и, вспомнив, что к четвергу должен закончить важную статью, оставил на тарелке недоеденный вареник и удалился к себе в кабинет.

Едва переступив порог, он почувствовал, что за время его отсутствия что-то в комнате переменилось, словно сам воздух наполнился иным содержанием; но окончательно он понял, что произошло, лишь когда включил свет. Пустое место на стене, ожидавшее возвращения Нининого портрета, больше не пустовало: его занимала большая картина маслом. При взгляде на нее сердце Суханова екнуло.

У темной воды, в которой плескалась луна, сидела девушка с черными как вороною крыло волосами. Мягко освещенный изгиб ее тела, туманный, как сон, казался почти прозрачным — и в самом деле, если присмотреться, сквозь неземную плоть цвета меда едва-едва проступали бледные очертания кувшинок. Юноша — быть может, влюбленный пастушок, обозначенный лишь неясным силуэтом, — прятался в камышах у нее за спиной, но она его не замечала. Взгляд ее был устремлен в озерную даль, к самому горизонту, откуда выплывал великолепный белый лебедь — неспешно, торжественно, царственно, скользя все ближе и ближе. Зевс и Леда, соблазнитель и соблазненная… Сцена была полна красоты, но вместе с тем казалась смутно зловещей, и ощущение тревоги лишь усиливалось тем, что выражение лица Леды было скрыто: поворот ее головы давал возможность увидеть лишь тончайший намек на профиль, нежную угловатость скулы, легкое назревание полных губ — недостаточно для того, чтобы понять, с каким чувством она ждала неотвратимого приближения бога: то ли с восторгом, то ли со страхом. В нижнем левом углу стояла дата «1957», а рядом подпись — размашистая, гордая и очень знакомая.

Суханов снял очки, достал из кармана носовой платок, протер стекла, аккуратно сложил и убрал платок обратно в карман, водрузил очки на переносицу, прочистил горло и крикнул Нину. Та неторопливо подошла к дверям и остановилась у порога, сложив голые руки на груди, тихонько звякнув бирюзовыми браслетами.

— Это что такое? — Он слегка хмурился, постукивая своей тяжелой, гравированной ручкой по гранкам своей биографии.

— Неужели не узнаешь? — Она пожала плечами. — Это Лев нам с тобой на свадьбу подарил. Странно, что ты забыл.

— Я не забыл, — сказал он сухо. — Меня другое интересует: почему она здесь?

— Просто хотелось чем-то закрыть голую стену, — ответила она. — А у нас вчера вечером как раз был разговор про Льва, потом вы пошли на «Лебединое», вот я о ней и вспомнила. По цветовой гамме вполне подходит, согласись.

— Мы ходили не на «Лебединое», — возразил он, стараясь не повышать голос, — мы ходили на «Коппелию».

— Разве? Мне казалось, на «Лебединое». В любом случае, если тебя раздражает, сними, — все также безразлично ответила Нина и выскользнула за дверь, притворяя ее со звоном браслетов.

Не желая признавать, что картина и в самом деле его беспокоит, Суханов решительно принялся за статью. Но его вновь отвлекало призрачное отражение в оконном стекле, с очками, слепо посверкивающими на черепообразном лице; и лебедь беспрерывно косил на него недобрым золотым глазом; и мысли отказывались двигаться в заданном направлении — они голубиной стаей кружили над старой Москвой, со всеми ее опустевшими домами, дырявыми церковными куполами, забытыми лицами из прошлого… Когда соседское радио донесло до него сквозь стену потусторонний бой курантов над Красной площадью, он стал считать удары и, на одиннадцатом, тяжело выбрался из кресла.

Проходя зигзагами паркетных коридоров, скользких от множества слоев мастики, он уловил за дверью Ксении еле слышный пульсирующий ритм музыки, похожей на протяжный стон, а чуть дальше — обрывок телефонного разговора: возмущенный голос Василия сказал невидимому собеседнику: «…в голове не укладывается, как он мог…» — и тут же затерялся в затемненных квартирных закоулках. Нину он застал в постели: подложив за спину подушку, она сидела с толстой книгой в руках, и ее лицо серебрилось пыльцой какого-то драгоценного ночного крема.

— Что читаешь, солнышко? — спросил он и поймал себя на том, что заискивает словно после ссоры.

— Письма Ван Гога к брату, — ответила она, не поднимая глаз.

— Лучше бы взяла какой-нибудь хороший детективчик, — предложил он с пробной улыбкой. — Могу парочку посоветовать.

Она не ответила, и ему, беспричинно павшему духом, оставалось только просочиться под одеяло на своем краю необъятного супружеского ложа. Несколько минут он листал какой-то роман, взятый с прикроватной тумбочки, но в словах не было смысла, у всех героев были слишком схожие имена, и никак не удавалось найти то место, где он остановился. Сдавшись, Суханов захлопнул книгу, вытянулся на крахмальной неподвижности постельного белья, розовеющего под абажуром Нининой лампы, и долгое время слушал, как где-то за несколько улиц уныло гудел автомобиль, во дворе вяло тявкала собака, рядом жена перелистывала страницы…

— Мне свет мешает, — сказал он наконец.

Она кивнула, заложила книгу бархатной закладкой, щелкнула выключателем и скользнула в темноту, повернувшись к нему спиной. Он не двигался, ожидая, что ее дыхание вот-вот приобретет воздушную невесомость снов; но время шло, и он чувствовал, что она не спит.

— Со мной сегодня произошла невероятная штука, — зашептал он. — Вспомнился один чудесный случай из детства. Можно тебе рассказать?

Но ответа не последовало; видимо, она все же уснула. В тщетной надежде последовать за ней он ввязался в долгую борьбу с ночью, пуская в ход все известные ему уловки: слушал свое мерное сердцебиение, вел обратный счет, мысленно чертил за закрытыми веками сложные геометрические фигуры, воображал вереницы бредущих овец, верблюдов, цирковых слонов, жонглирующих разноцветными мячами, — но сон ему все не давался. Промучившись с целый час, он вылез из кровати и, с головой, отяжелевшей от гирлянд цифр и караванов зверей, направился к себе в кабинет, чтобы еще поработать, по дороге каким-то образом разжившись тапками.