Ольга Грушина - Жизнь Суханова в сновидениях

Вернув опустевшую чашку в фарфоровое гнездо, Суханов вставил в допотопную машинку чистый лист бумаги. Как ни странно, после такой эффектной преамбулы вдохновение к нему не возвращалось, и он долгое время бездействовал, легонько постукивая указательным пальцем по клавише пробела и обводя глазами книжные полки. Ему было досконально известно содержание всех книг, имевшихся в его библиотеке. Ее открывала негромкая, но всепроникающая барабанная дробь избранных трудов Маркса и Энгельса, которую подхватывали дрожащие, флейтоподобные ноты Плеханова и Луначарского, далее мощной лавиной походного марша гремели трубы ленинского Полного собрания сочинений в бордовых переплетах и, наконец, вступал спевшийся хор отечественных искусствоведов минувших шестидесяти лет (где солировали его собственные монографии, в гордом многоцветье всех переизданий), на последней полке весьма несуразно переходящий в неблагозвучные диссонансы случайных альбомов по искусству, с беспорядочным щелканьем и треском сюрреалистических кастаньет, гонгов и цимбал, едва не заглушавших скрипичные концерты итальянского Возрождения. (Подборку источников по сюрреализму составляли изданная в Нью-Йорке загадочная брошюра, озаглавленная «Безопасные сюрреалистические игры для вашего досуга», а также некий каталог, на обложке которого был помещен портрет мужчины в шляпе-котелке и с птицей вместо лица.)

В течение долгих, пустых минут он сидел, глядя на книги, якобы решая, откуда взять цитату, чтобы прокомментировать рассказ о Дали, а на самом деле уносясь мыслями куда-то далеко-далеко; но в конце концов полки снова приобрели четкие очертания, и он со вздохом достал самый потрепанный том ленинского наследия. Этот том сам собой раскрылся на нужной странице, откуда Суханов чаще всего заимствовал жирно подчеркнутые абзацы. Почти не сверяясь с первоисточником, он начал печатать: «Как сказал в 1920 году Владимир Ильич Ленин в своей знаменитой речи на III Всероссийском съезде Российского Коммунистического Союза Молодежи, «для нас нравственность, взятая вне человеческого общества, не существует; это обман. Для нас нравственность подчинена интересам классовой борьбы пролетариата… Нравственность служит для того, чтобы человеческому обществу подняться выше, избавиться от эксплуатации труда»». Он помедлил, потом продолжил, но уже менее уверенно: «Бесспорно, эта истина применима и к искусству. Если искусство лишено основополагающих гуманистических принципов, оно способно привести только к нравственному хаосу, а также…»

Слова влачились тяжело, как полумертвые каторжники в кандалах, и весь окружающий мир словно сговорился, чтобы не дать Суханову сосредоточиться и работать с комфортом. Солнце, поднимаясь все выше, весело плясало по копытам и гриве бронзового Пегаса, то и дело ослепляя его надоедливыми вспышками. Ломтик поджаренного хлеба, принесенный Ниной, как водится, ровно в одиннадцать, отдавал селедкой. В халате, который теперь мнился несвежим, было жарко, но приходилось потеть, терзаясь беспомощным раздражением, потому что вся одежда висела в стенном шкафу спальни, а подвергать себя риску еще одной неловкой встречи с Далевичем не было ни малейшего желания. В недрах квартиры с приглушенной настырностью дребезжал телефон, распугивая его мысли всякий раз, как он пытался с ними собраться. Промаявшись почти без толку целый час, лишь изредка прерываемый вялым перестуком клавиш, он вытащил из машинки страницу и с неудовольствием пробежал глазами по сиротливому абзацу. С минуту его ручка висела над текстом, как хищная птица, готовая пикировать и убивать, потом стремительно нырнула, набрасываясь на бумагу с такой яростью, что кое-где остались рваные дырки.

Новый вариант получился заметно короче.

«По известному выражению В. И. Ленина, — говорилось теперь в статье, — «нравственность, взятая вне человеческого общества, не существует [дырка]… Нравственность служит для того, чтобы человеческому обществу подняться выше…» [большая дырка]. В определенном смысле эти слова можно также отнести к искусству».

На этом абзац оканчивался, явно уходя в никуда. После некоторых раздумий Суханов скомкал и отшвырнул написанное; следом отправились и три листа, отпечатанные накануне. Метко попасть в корзину для бумаг ему не удалось ни разу. Затем он вставил в машинку чистую страницу и сердито отбарабанил: «Сальвадор Дали родился в 1904 году в небольшом испанском городке. Отец художника был…» Здесь он остановился и уставился в пространство.

Когда по прошествии еще одного бесполезного часа в дверь кабинета мягко постучали, он был рад прерваться. Троюродный брат пришел позвать его к обеду.

— Я тут взял на себя смелость курочку приготовить, — сообщил Федор Михайлович, неуверенно пожимая плечами и становясь более прежнего похожим на обходительного разночинца из минувшего века.

Василия снова не было за столом; оказалось, что за час или два до того он отправился на дачу к знакомым.

— Как же, как же, последние радости лета, — коротко усмехнулся Суханов, не обращаясь ни к кому в отдельности.

По случаю приезда гостя Нина хотела накрыть в столовой, но Далевич упросил ее не беспокоиться.

— Сделайте милость, не обращайте на меня внимания, — от всего сердца умолял он.

По правде, не замечать его присутствия было затруднительно, поскольку говорил он не умолкая. Директор какого-то северного краеведческого музея, он, судя по всему, приехал в Москву, чтобы собрать материал для книги по иконописи, и теперь, возбужденно дергая бородой и сверкая очками, вел бесконечные, неуемно-восторженные рассказы про яичный желток и киноварь, про то, каких трудов стоило мастеру-иконописцу готовить краски своими собственными руками из окружающих его камней и растений, из самой земли, по которой он ходил…

Суханову это вскоре наскучило.

— Скажи-ка, Федор, — перебил он с ироничной улыбкой, — как по-твоему, Андрей Рублев действительно существовал или это очередной миф из истории искусств?

Далевич было опешил, но тут же рассмеялся.

— Люди подвергают сомнению существование Рублева — равно как и Шекспира, между прочим, — начал он, для убедительности жестикулируя надкушенной куриной ножкой, — по той простой причине, что заурядный ум вроде нашего не может представить гения такого масштаба. Согласись, нам спокойнее разделить этого гиганта на ряд пусть даже крупных, но хоть сколько-нибудь постижимых фигур. Невзирая на то что нас самих это делает пигмеями, я придерживаюсь твердого убеждения, что титаны существовали на самом деле.

Сделав паузу, чтобы прожевать, он деликатно осведомился:

— Толя, я слышал, ты тоже книгу пишешь?