Ольга Грушина - Жизнь Суханова в сновидениях

— Послушай, Сергей Николаевич, — слабо произнес он, — мне сейчас недосуг. Если у тебя конкретных вопросов нет…

— На самом деле есть, Анатолий Павлович, — запинаясь, выговорил голос Пуговичкина. — Не пойми превратно, мы высоко ценим твой труд, но в последнее время нам всем за тебя как-то неспокойно, и, это… мы считаем, что тебе не повредило бы чуток отдохнуть.

— Отдохнуть? — машинально повторил Суханов.

Он все продолжал водить пальцем по строчкам письма, отчаянно пытаясь найти в них подтекст — любой скрытый смысл, отличный от того, что пощечиной хлестнул его по лицу. Я не рассчитываю, что ты это примешь или поймешь. У тебя свои принципы — уж какие есть, у меня — свои. Думаю, после вчерашнего ты долго не захочешь меня видеть, а потому я ухожу из дома. Наверное, так будет лучше…

— Да, возьми недельки две-три, — неловко подтвердил Пуговичкин, — а захочешь — так и месяц. Расслабься, поезжай на природу, классиков перечитай…

— А если я не хочу расслабляться? — без эмоций спросил Суханов. Обо мне не тревожься, поживу у друзей. — Это чья же идея? Твоя? Овсеева?

— Да, моя, и Овсеева тоже, — торопливо ответил Пуговичкин. — То есть, как тебе сказать, на самом деле… Ладно, слушай, я не должен был ничего говорить, но, черт побери, мы с тобой свои люди, Толя. Сегодня утром позвонил мне Михаил Бурыкин — ну, ты его знаешь, из министерства, не последний человек — и по секрету сказал… уж не знаю, кто эти слухи распускает, и я, естественно, постарался его разубедить, но… короче говоря, он считает, что ты вроде как… э-э… малость нездоров. Как-то… на взводе, что ли, понимаешь? Сказал, что «Искусство мира» только выиграет, если немного от тебя отдохнет, а еще… даже неудобно говорить, но вроде бы министр с ним солидарен. Пойми, это временно, исключительно по собственному желанию, пока они рассматривают твой вопрос…

— То есть меня снимают, — медленно выговорил Суханов. — Значит, не зря он старался.

— Бурыкин? Разве у тебя с ним были конфликты?

— Да не Бурыкин; Бурыкин — пешка. Есть у меня один мнимый родственник… — Суханов сделал выдох, помолчал и сказал не своим, внезапно затрясшимся голосом: — Но это не имеет значения. Все равно мне противно этим заниматься. Всегда было противно. Копаться в чужих текстах, как в грязном белье, вымарывать любое упоминание Бога, где только можно, а где нельзя — там исправлять прописную букву на строчную, вынюхивать, не затесалась ли где фамилия запрещенного художника, по поводу и без повода вставлять цитаты из Ленина — с души воротит! Родные дети уважать не будут, понимаешь? Или твои дети все еще тебя уважают, Сережа?

Лист бумаги дрогнул у него в руке. Надеюсь, тебе сегодня получше. Гришка — такой… Несколько слов было вычеркнуто. Прости, если обидела, но, думаю, все к этому шло. Такие у меня друзья, так я живу и не стыжусь этого, хотя тебе, наверное, за меня стыдно. Мы с тобой очень разные, папа. Хочу верить, ты знаешь, что я тебя люблю, но, как я за последнее время убедилась, любовь ничего не решает, ровным счетом ничего. Наоборот, от нее одни неприятности. Ксения. P. S. Сообщу маме, как со мной связаться.

После долгого сконфуженного молчания Пуговичкин забормотал, что со временем все образуется, что его, Суханова, вне всякого сомнения, скоро позовут обратно — естественно, позовут, как же иначе, ведь он столько сделал для журнала…

— Да не важно все это, — оборвал Суханов и сложил записку. Он переждал, чтобы голос не перехватывало от рыданий, и спросил: — На рыбалку-то удачно съездил? Поймал что-нибудь?

Весь оставшийся день он бродил по своему опустевшему королевству, словно призрак самого себя, прежнего. Должность потерял, сына потерял, дочку потерял, твердил он, и голос его скользил вверх и вниз по шкале безысходности, от еле слышного шепота до яростного крика, сопровождаемого ударом кулака в стену. О должности он больше не думал, но его дети — дети, которых он недопонял, которых не наставил на верный путь, — его долг, его наказание… Ему невыносима была мысль о собственной слепоте — все эти годы он так гордился Василием, сладкоречивым мальчиком с холодными глазами, и так осуждал Ксению за ее колкости и незрелые декадентски-мрачные стихи; между тем Василий унаследовал от него все самое плохое, а Ксения — все самое хорошее, но он не остановил сына и не помог дочке, а сейчас было уже слишком поздно, поскольку дети ушли от него так далеко, что ему их было не догнать. Он потерпел крах — упустил их обоих.

А потом на него навалилась усталость, усталость неимоверная, от бремени прошлой и настоящей вины, и теперь он желал лишь одного: собрать все свои бесчисленные поражения, свою несостоятельность как искусствоведа, как отца — и на этом перечень неудач не кончался, — да, собрать их все воедино и принести Нине и, бросив их к ее ногам, ей на суд, просить о милости, просить об отпущении грехов… Сейчас, как никогда ранее, она была нужна ему рядом. Неслушающимися руками, то и дело попадая пальцами мимо нужных цифр, он набрал номер дачного телефона, услышал ненавистный сигнал «занято», повременил минуту-другую, набрал снова. На этот раз, затаив дыхание, он вслушивался в удаленное дребезжанье протяжных гудков. Никто не отвечал.

Вздыхая, он поднялся и медленно обошел безмолвную квартиру, повсюду ища и находя желанные отголоски ее присутствия: заграничные модные журналы, разбросанные по диванам и оттоманкам; одинокую домашнюю туфельку, высунувшую из-под стула свой розовый шелковый нос; оставленную на бортике ванны маску для глаз, сохранившую легкий намек на ее черты… Однако недавние следы Нининого присутствия не принесли ему ожидаемого успокоения, и он вскоре поймал себя на том, что движется все быстрее и дышит все чаще в погоне за ее тенью, ибо за всеми ее брошенными, забытыми вещами он внезапно обнаружил признаки несвойственной ей рассеянности, а возможно, и скрытого неудовлетворения. На книжной полке валялись рубиновые серьги, на подоконнике сохла персиковая косточка — необъяснимые, настораживающие проявления неряшливости; и, по мере того как его внимание обострялось, в памяти растревоженным пчелиным роем принялись жужжать детали прошедших дней — детали, казалось бы, мелкие, но на удивление настырные. Ему вспомнилось, как она рассеянно смотрела в окно и на лице ее было отсутствующее выражение, а по подбородку стекал сок персика; когда они встретились глазами, ему почудилось, что он успел увидеть блестевшее русалочье тело, нырнувшее с испуганным взмахом хвоста в зеленые воды ее отчужденного взгляда. Вспомнил он и ее безучастность за общим столом, и постоянные мигрени, и то воскресенье, которое она провела в постели, зачем-то унизав руки браслетами, словно для выхода — то самое воскресенье, осознал он вдруг, когда возлюбленный Ксении прокрался к ним в спальню и, никем не замеченный, похитил все его галстуки… Вдоль его позвоночника вкрадчиво пополз холодок. Быть может, она дремала и не проснулась на грохот открываемых и закрываемых дверец шкафа и шум срываемой с вешалок одежды — она, которая всегда спала необычайно чутко?