Ольга Грушина - Жизнь Суханова в сновидениях

И она продолжала уговаривать и объяснять, но слова ее меркли, меркли, меркли… А он, стоя посреди затемненной кухни, снова видел перед собой кружение окрашенных радугой голубей, взмывающих к небу над памятником печальному гению, и трехлетнего ребенка, который восторженно говорил: «Когда я вырасту, я буду летать сам», и, спустя десятилетие, его отца в проеме освещенного, умытого дождем окна, приветственно ему помахавшего, а потом раскинувшего руки, улыбнувшегося радостной улыбкой, улыбкой их общей победы, — и шагнувшего в никуда…

Столько лет он жил с мыслью, что своим взрослением был обязан самоубийству и поражению — и все это время он заблуждался, в глубине его прошлого таились лишь сны и надежды, да еще один гордый человек, настолько безумный или настолько храбрый, что решил, будто способен летать, и захотел подарить свою уверенность тем, кого любил, — жене, сыну… И как же он, Анатолий Суханов, распорядился этим даром? Как он истолковал прощальные слова отца: «Никому не давай подрезать тебе крылья», — он, который сам послушно сбросил свои крылья и потом десятилетиями безразлично взирал, как на их месте твердели уродливые, атавистические бугры?

Без единого слова Суханов наклонился, чтобы поцеловать мать в мокрую щеку, развернулся и, оставив на столе разбросанные в беспорядке рисунки, устремился прочь из этой кухни, из квартиры и вниз по лестнице. Она не пыталась его удержать. На этажах было темно, ступени оказались скользкими, в висках вяло пульсировала головная боль. На тротуаре у подъезда ему в рукав вцепился эксцентричного вида человечек с канареечно-желтой бородой, который скороговоркой заверял его в своей бесконечной преданности, приглашал посетить какой-то музей в Вологде… Тут наверху распахнули окно, и взволнованный голос закричал: «Мальвина! Улетела! Мальвиночка моя улетела!» Эксцентричный незнакомец воскликнул: «Боже мой!» — и, воздев руки в направлении шума, уставился вверх сквозь очки, какие носили сто лет назад.

Освободившись от его хватки, Суханов быстро зашагал по улице.

Очертания города давно утратили четкость, и в сумерках один за другим начали зажигаться призрачные фонари, а он все блуждал по улицам старого Арбата, и мысли кружились в темном, бессловесном вихре. Шаги его были бесцельны, их направляла одна лишь неуемная тяга к движению; однако после того как невзначай срезанный угол забросил его в зловонную пасть смутно знакомой подворотни, он остановился, огляделся и вдруг понял, каким путем сами собой следовали его ноги. Каким-то образом, бездумно, прошелся он по широким, окрашенным в пастельные цвета улицам и затененным аллеям, где играл в свои счастливые пять, шесть, семь лет, пока разматывающийся клубок времени не привел его в то самое место, где наступил конец его первой детской мечте.

Повинуясь безотчетному порыву, он прошел под мрачными низкими сводами дальше, во двор. В какой-то квартире бились ритмы рок-н-ролла, но в глубине двора было тихо и темно, только по периметру квадратами лежали бледные отблески горящих окон, как и в тот вечер, без малого пятьдесят лет назад, когда перепуганный мальчишка похоронил в сугробе альбом Боттичелли. В углу, где некогда высился тот сугроб, теперь красовалась новенькая песочница. Он приблизился, и ему показалось, что песок заиграл в тусклом свете жемчужными, розоватыми, неземными бликами… Затаив дыхание, он всмотрелся и понял, что это всего-навсего тень от пошлого розового абажура, видневшегося в ближайшем окне. В песке торчал забытый детский совок. Его прошлого здесь больше не было.

Покинув двор, он безропотно, не поднимая глаз, побрел опустевшим переулком, дошагал почти до конца, потом резко поднял голову, и в сердце хлынуло новое, трепетное, неопределенное чувство. Сюда он не возвращался с пятьдесят четвертого года, со времени их переезда. Дом обветшал еще больше; желтоватая краска фасада свисала клочьями, ржавеющие балконы просели. В окнах пятого этажа горел свет. На одном из подоконников стоял горшок с кактусом, а рядом спала раскормленная кошка; занавески пестрели веселыми оранжевыми цветочками. Вокруг царила почти патриархальная тишина. Он немного постоял в неподвижности, думая о том, как сложилась бы его жизнь, если бы он знал правду про тот страшный день — если бы верил, что Павел Суханов не был трусом, если бы… если бы…

С поразительно знакомым скрипом раскрылась дверь подъезда, и появившаяся оттуда старуха переволокла свое тучное тело на ближайшую скамью.

— Заплутал, мил человек? — спросила она, изучая его сонными глазами. — Это Лебединов переулок, дом три. По-старому — Рождественский проезд, до войны так назывался.

На мгновение его охватило желание рассказать ей, что он прожил здесь не один год, что это он, Анатолий Павлович, Анатолий, Толя, Толик… Кошка на пятом этаже потянулась и улизнула с подоконника; старуха следила за ним тяжелым, бесчувственным взглядом. Над верхней губой у нее темнела устрашающая бородавка с пучком волос.

— Благодарю вас, — ответил он, помолчав. — Я и в самом деле слегка заблудился, но теперь знаю, где нахожусь.

Он отвернулся от своего детства и, не оглядываясь, зашагал в сгустившиеся сумерки. Город казался опустевшим. Он пересек незнакомый сырой двор, вышел в какой-то мрачный переулок, угодил в тупик, свернул, но, оказалось, не туда, пересек еще один двор, заваленный старой рухлядью, потом очутился на тихой полутемной улочке и, не разбирая дороги, быстро миновал накренившуюся церквушку, небольшой скверик, подвал, превращенный в художественную галерею, где на окнах, вровень с тротуаром, висели афиши, зазывавшие на какую-то выставку, а за ней булочную, уже закрытую на ночь… Тут он резко остановился и попятился, уверенный, что быть того не могло, просто на ходу померещилось, но дня верности хотелось взглянуть еще раз.

Быть не могло — а все же он не обманулся. На афише в окне галереи назойливо прыгали пестрые буквы, которые возвещали: «Л. Б. Белкин. «Москва сквозь радугу»».

Ниже мелким шрифтом сообщалось, что галерея открыта с одиннадцати до шести. Сухановские часы по-прежнему показывали тринадцать минут одиннадцатого никакого, затерянного дня, но ему вспомнилось, что в одном из переулков до его слуха донеслось семь приглушенных ударов. Время, стало быть, истекло, и он с облегчением заглянул внутрь; но там, к его изумлению, горел свет, на стене смутно просматривались картины, а перед ними в ярком круге электричества стоял в потрепанном вельветовом пиджаке и галстуке-бабочке сам Лев Белкин, разговаривая с невидимым собеседником.

Суханов смешался, потом решил выждать и перешел на другую сторону улицы, в густую тень. Через какой-то отрезок времени — определить точнее у него уже не получалось — дверь подвала распахнулась, и на ступеньках показался Белкин, который поддерживал под локоть аккуратно одетого старика с морщинистым, до боли знакомым лицом. Дверь со стуком захлопнулась.