Людвик Ашкенази - Эх, Габор, Габор...

Вечером Габор большой возвращался, и Габор-малыш рассказывал всё, что без него происходило. Вообще-то ничего не происходило, но откуда знать это ребёнку?

Габор-малыш говорил:

— Знаешь, папа, камень у омута вдруг сам подскочил и прыгнул в воду.

— Он вчера говорил мне, — отвечал Габор большой, — что хочет утопиться. А что камень скажет, то и сделает.

— Ещё, папа, подходил к окошку олень, хотел своим рогом провертеть дырку в стекле. Но я приложил туда палец и сказал ему: «Ты зачем обижаешь бедных цыган?» Потом прилетела оса и укусила его в попку.

— Осу-то я послал, — отвечал Габор большой.

— Ой, папа, какой же ты умный! — кричал Габор-младший.

— Ой, ты такой умный! У-юй, какой ты умный!

— Я, видишь ли, умнее всех на свете, — говорил тогда Габор большой, и оба верили этому. Потом Габор большой ещё говорил: — Один скрипач — тот, который дал мне эту скрипку, — тоже очень был умный человек. Звали его Ола — это в Словакии, а в Чехии его звали Ружичка [2] Буквально — розочка; распространённая среди цыган в Чехословакии фамилия. .

— Как это, чтоб человека звали розочкой? — смеялся маленький Габор. — Это всё равно, чтоб кого-нибудь прозвали малиной! Папа, а может человек называться Малина?

Габор большой раздумывал долго и важно, потом торжественно произносил:

— Может. И Малиной может зваться человек.

Потом он натирал смычок канифолью, и вид у него был, как у самого умного на свете скрипача. Само натирание это было как музыка. Габор маленький тем временем намазывал на хлеб сало со шкварками, ложился животиком на землю и, жуя, готовился слушать.

Начиналась маленькая ночная серенада.

Как известно, всякое совершенство относительно. Неважно, как мы играем, важно — для кого. И Габор маленький был, скажу вам, такой публикой, что только поискать. Позавидовать можно. Заплакать от умиления.

Быть может, это было так потому, что он лежал на животе и ел шкварки. Хлопать он, правда, не мог, но нужны ли аплодисменты виртуозу, когда он видит глаза своей публики? И впивает их блеск?

— Папа, а кто выдумал скрипку? — спрашивал малыш виртуоза в паузах.

— Скрипку выдумал я, — говорил большой Габор. И какое-то время оба верили этому.

Зелёные лакатошевские искорки вспыхивали ласковым блеском.

— Папа, иди сюда и ляг на живот, — просил маленький Габор. — Я расскажу тебе, что было, когда тебя не было. Постучала в окно кукушка, а я ей говорю: «Войдите, пожалуйста, пани Кукушка. Мы бедные цыгане, но для гостей бережём самое лучшее».

Потом он засыпал.

Большой Габор ложился к нему так, чтоб чувствовать подбородком его волосики. Ноги у Габора маленького были теплее, и Габор-старший согревал о них свои большие, холодные.

Это было давно, очень давно. Где тот смоляно-чёрный омут? Ой, Якубовице, Якубовице…

Теперь Габор большой работает на строительстве металлургического завода и живёт в белом доме с центральным отоплением. Работает он в образцовой бригаде мастера Йозефа Теребы, он — член профсоюза и ударник. Его фотография второй уже раз выставлялась в витрине крупнейшего магазина в Остраве, и Габор маленький тайком бегал смотреть на неё. Возвратившись, рассказывал:

— Папа, я слышал, одна женщина говорила: какой красивый цыган, Пепоуш!

— А ещё что ты слышал?

— Я слышал, как поёт крапивник.

— Крапивник? В Остраве? Это кого же ты обманывать вздумал, негодник? Отца?

Опять хорошо жилось обоим Габорам. Позволяли себе удовольствия, какие могли, а какие не могли — об этих беседовали. Утешали друг друга, как оно и полагается. Габор большой не рыгал больше за столом, а Габор маленький сморкался в носовой платок.

За окнами горели карминные зарева Остравы — было в них что-то адское и что-то праздничное. Габор маленький боялся по ночам этого сияния. Как все лесные гномы, он чувствовал суетность города и суету его. Ему не хватало пенья первых петухов, и потому иногда он сам кукарекал по утрам. Потом они приобрели будильник, но это уже было заслугой Славки Маржинковой, основательницы школы, девушки большого личного обаяния.

Вообще-то Славка Маржинкова не кончила высшего учебного заведения. Отец её был нотариус и происходил из почтенной старой пражской семьи. Славка ненавидела фарфор — она завела себе алюминиевую кружечку и пила из неё кофе утром, а вечером чай.

Потом она влюбилась в студента-болгарина. В один прекрасный день нотариус, доктор юридических наук Маржинек, выставил её из дому за то, что болгарин оккупировал ванную и вычистил зубы щёткой нотариуса.

Тогда Славка Маржинкова порвала со своим буржуазным прошлым, с педагогическим институтом и с Прагой и уехала в синей рубашке Союза молодёжи на стройку, решив построить свою жизнь совсем, совсем иначе.

Так она и поступила. Поселилась она в крохотной комнатушке, на стенку повесила портрет Хемингуэя и репродукцию Шагала. Порой, перед тем как лечь спать, она думала, что не прочь бы теперь ещё и постряпать что-нибудь для кого-нибудь и что в чемодане у неё лежит новый передник…

Но всякий раз она изгоняла такие отсталые мысли и в конце концов решила устроить школу для неграмотных цыган.

У начальства Славка Маржинкова нашла полное понимание. Её первые визиты были для директора Голуба просто развлечением. Он любил тешить взор созерцанием хорошеньких девушек и знал, что не всегда ошибётся тот, кто выполнит их желание. Он отвечал на многочисленные звонки, в том числе междугородние, и одновременно по селектору управлял производством и строительными работами. В перерывах же смотрел на Славку, которая с природным жаром читала ему лекцию о необходимости устройства школы для цыган. Голуб смотрел на неё задумчиво и добродушно, как смотрят артиллеристы на божью коровку, севшую на рукав во время перехода на новые огневые позиции.

— Ну, — приговаривал он, — а дальше что?

— Как это — «что дальше»? — возмущалась товарищ Маржинкова, но тут раздавался звонок из Брно, и директор Голуб кричал в трубку:

— Не дадите? Ах, не дадите? Ну и не давайте!.. Пожалуйста. Как угодно… Вы, товарищ Шимек, по-моему, простите, зазнались. Бюрократ вы, а не товарищ. Я буду жаловаться в Прагу… Что, что повторить? Что ты зазнался? Разве я сказал «зазнался»? У меня вот сидит свидетельница, ничего подобного я не говорил!.. Значит, дашь? Поставишь. Ну, ты золото. Бывай, Карел! Честь!

Потом он угостил Славку Маржинкову тёплым пивом из своей кружки и предложил ей зайти ещё раз — или продолжать.