Михаил Липскеров - Черный квадрат

В один из вечеров, когда мы с плавно перешедшим ко мне из Первой мировой войны в Гражданскую семейством Тумановых из города Сумы пили чай со спиртом, закусывая невесть откуда забредшей в Кунжинск сайрой в собственном соку, на закате заря догорала, румянцем покрылся закат. И тут в избу вбежала девчоночка из местных. Лет шестнадцати. Она у нас в госпитале стирала, убирала и прочее. И заголосила:

– Доктор, спасайте, спасайте быстрее... Там брат мой помирает... Краснобалтийский моряк.

– Где?! В какой палате?

– В шестой.

Я примчался вместе с семейством Тумановых из города Сумы в шестую палату. На койке около окна хрипел недавно привезенный с фронта моряк с развороченным осколком гранаты животом. Я его сам принимал. Мучился страшно. Не я. Он. Осколок я оставил в животе. А то он бы тотчас помер. А так... Знаете ли, врачебная этика... Я вошел, покачал головой: нет, он не будет живой, нет, он не вынесет раны тяжелой, вот еще час – и помрет.

– Раечка, несите спирт, – попросил я сестру Раечку из города Сумы.

Медбрат Сергей Афанасьевич Туманов из города Сумы в неснимаемой с той еще войны шинели влил в рот матросику полмензурки спирта. Сестра его, из местных, держала брата за руку. Я дождался, пока он успокоится, и рванул из живота осколок. Ну, вот и все. Там на закате заря догорела, румянцем покрылся закат, и на руках у сестры уже помер краснобалтийский моряк. (Везет мне на душещипательные завороты сюжета.)

А потом мы снова пили чай со спиртом. Законное дело – помянуть покойника. Совсем святое. Да не всегда удается. Не хватит спирта на всю Гражданскую.

– Мне оставьте глотнуть, – сказал вошедший в избу Хаванагила, одетый во что-то. От него пахло одеколоном «Шипр». Не слишком местный запах.

– Кончился спирт, – сказал я, плача и обнимая Хаванагилу. Я знал, что он должен появиться, знал, что никакое повествование без него продолжено быть не может, что, как только окончательно исчезнет Хаванагила, окончательно исчезну и я. Почему – не знаю, но знаю.

– Кончился спирт, Хаванагилушка. И нечего глотнуть нам за свидание.

Семейство Тумановых из города Сумы моментально прочувствовало интимность минуты и почти интеллигентно выскользнуло из избы. А Хаванагила собрал с себя запах «Шипра» и расплескал его по двум чашкам. Мы выпили. Конечно, «Шипр» – это на любителя, на эстета, его нужно пить маленькими глотками, чтобы прочувствовать букет, но пить мелкими глотками за встречу двух корешей – это уже, ребята, совсем западло. Что мы, б...дь, не русские... А в общем-то... Я... А Хаванагила совсем неизвестно кто. Это я точно знаю. Но человек наш. Русской культуры. Так что залпом и – ни хера. А «Шипр» там или не «Шипр» – это дело десятое. Лишь бы не иссякал источник мудрости народной. Меня охватило какое-то предчувствие.

«Так... – думало предчувствие, охватывая меня, – не просто так появился Хаванагила, ой, не просто. Потому что с чего бы это ему появиться просто так?.. Не с чего... Потому что тогда исчезла бы его мистическая составляющая, и вместо мудаковатой, не влезающей ни какие рамки психоделической истории появился бы обыкновенный роман о метаниях интеллигента в поисках любви и самого себя. В условиях Гражданской войны. А мне это неинтересно. Это любой Пастернак может».

Так думало мое предчувствие, и, естественно, так думал и я.

– Ну, что скажешь, друг мой разлюбезный, мое второе бессознательное Я? – спросили мои глаза, в то время как губы вылизывали из чашки последние капли запаха «Шипра».

– А скажу я вам, Михаил Федорович, что Лолита ваша обретается от вас всего в шестнадцати верстах. В лазарете каппелевского полка в качестве милосердной сестры, и истомились душа и тело ее в ожидании вашего вхождения в ее жизнь. И все посягательства на себя со стороны офицерства Белого Христолюбивого воинства отвергает. Вплоть до нанесения инвалидности ротмистру князю Толмацкому утюгом с горячими угольями, когда он с претензией на взаимность шлепнул ее по попке во время глажения медицинского халата. Так что думайте, – сказал Хаванагила и исчез, захватив с собой последние остаточки запаха одеколона «Шипр».

А я остался в избе городка Кунженска в обществе невесть как появившейся в городке воблы. Что делать? Каким-то образом прошагать, проползти, просочиться через боевые порядки красных, а потом белых, затем проникнуть в лазарет каппелевского полка, взять Ларису, тьфу ты, Лолиту, и увезти ее туда, где нет войны. Где за далью непогоды есть блаженная страна, где не темнеют неба своды и где не проходит тишина...

А что делать с ранеными?.. Я здесь единственный врач... О чем ты говоришь? Какой ты врач? Ты сам-то свое собственное больное воображение, а уж насчет врача – извини-подвинься, воображение воображения. Чушь, с точки зрения психиатрии, психологии и философии, – чушь несусветная. Так что бери ноги в руки и чеши! Хватай свою Ларису, тьфу ты, Лолиту, и уезжайте куда-нибудь, хоть куда-нибудь.

– Вы будете жить в очень маленькой хижине, на берегу очень быстрой реки... – Какая хижина, какая река... Это из другой эпохи...

– Я люблю тебя одну, сердце гордое в плену... – Это может быть...

– Моя лилипуточка, одну минуточку побудь со мной наедине... – Еще ближе...

– В нашем доме тетя Шура – очень видная фигура... – Давай дальше!..

– В сиянье ночи лунной тебя я увидал...

– Если любишь, приди, в ту пещеру войди, хобот мамонта вместе сжуем...

– Где теперь ты по свету...

– Живет моя отрада в высоком терему...

– Люби меня, как я тебя...

– И мелодию танго любимого...

Я взмываю в воздух, я выплываю из окна избы, не разбив стекла, я плыву над городком Кунженском на восток, где в шестнадцати верстах ждет меня Лолита. Я взмываю все выше, начинаю набирать скорость, но меня влет сбивает вопль:

– Больно! Мамочка! Очень больно! Мамочка! Родная мамочка!

Кричит шестидесятилетний раненый из подвала госпиталя, где у нас обитает морг. И в принципе, исходя из идеи морга, там должны находиться трупы. Ошибочка вышла?.. Наскоро осматриваю его... Да нет, это не он кричал. Это душа его кричала. Не для себя. Для других. Раненых. Которых я оставил! Или нет? Или это опять мое больное воображение?..

И куда теперь?..

Поутру в городок вошел каппелевский эскадрон. Жители разбежались, а раненых красноармейцев, кто мог ходить, согнали на площадь вместе со мной, с медсестрой Раечкой из города Сумы, вместе с мужем ее Сергеем Афанасьевичем в старой шинели еще с той войны и порубили шашками. Обезноженных сожгли вместе с госпиталем.

(Моего деда по матери, Рафаила Абрамовича Вольперта, врача Красной Армии, расстреляли колчаковцы в городе Бугульма в 1919 году.)

Гражданская война, судари мои.

Мой госпиталь расположился в здании женской гимназии уездного города Палашевск, что затерялся в жирном черноземе юга России, верстах в пятистах к северу от Одессы. По нынешним понятиям – это глубокая самостийная Украина. А так, Россия она и есть Россия. Во всяком случае, в 19-м году никто иначе и помыслить не мог. А уж тем более среди моего окружения. А какое у меня было на то время окружение? Семейство Тумановых из города Сумы да раненые, по преимуществу офицеры Добровольческой армии. Тут-то уж сторонников самостийной Украины днем с огнем не найдешь. Да никто и не искал. Не до того... С севера на нас сильно давил конный корпус бывшего слесаря Губенко, а с юга подпирали мелкие, но опасные организованные преступные группировки атаманов Гольянова, Солнцева, Коптева. Они мотались по степи, тут и там вырезая наши тылы, а попутно грабя довольно зажиточный местный народ. Но так как налеты были непостоянными, то этот народ вооруженно не протестовал, считая их хоть и злом, но своим. Родным. Ну, есть-пить-то ребятам надо, так что чего уж... Вот офицерье!.. Это да. Это беда. Потому как централизованно и постоянно. Эта белая кость жрет и пьет поболе нашего. Да и раненых их корми... А чего ради? Все равно сдохнут в этом самом госпитале. А у нас дети едят через как попало... Ну да чего уж... Придет Губенко, вмиг всех раскассирует. Он у нас лют к врагам. А с им мы как-нибудь разберемся. Хоть и красный, но свой... Вот такая вот оперативно-классовая обстановка сложилась вокруг моего госпиталя. Но мы жили. И умирали. Без смерти военные госпитали не обходятся. Тоска безысходная. Как и эта нескончаемая зима. Ох ты, зимушка-зима, ты морозная была. Ух, морозная! А в степи топить особо нечем. Кроме навоза. Так что белое воинство умирало не только от ран. Пневмония, испанка, тиф. Это, друзья мои, тот еще ерш. Каждого второго с ног валил. А хоронить их было некому. Гарнизону не до того. То одна банда, то другая, то местные какую-нибудь пакость учудить готовы. Так что уж как бы себя оборонить. Да и дождаться. Когда с юга от Одессы подойдут свежие части, сменят уставших офицеров, и вот тогда!.. А что тогда?.. Да и откуда взяться этим свежим частям... Так что трупы умерших Сергей Афанасьевич Туманов из города Сумы свозил на подводе и сваливал в небольшом овражке в степи, метрах в трехстах от окраины уездного города Палашевска. (Он был в той же самой престарелой шинели, в какой заявился ко мне в сгинувшие времена Первой мировой. Он свято верил, что как только он сменит ее на какую-нибудь поновее, то непременно будет убит. Красными или белыми, не важно. И жена его Раечка из города Сумы умрет, не перенеся одиночества. И он не сможет этого пережить, несмотря на то, что уже убит.) Что-то с этими трупами будет летом? Страшно подумать... Да и не надо... Будет ли вообще это лето... У меня... У меня с Лолитой... Не знаю... Я вообще не знаю, что с ней. А муж твой в далеком море ждет от тебя привета, в холодном ночном дозоре думает: «Где ты, – и после паузы на разрыв души, – с кем ты-ы-ы?..» Ну, да ладно, где наше не пропадало... А всюду и пропадало... Где на роду было написано, там и пропадало...