Умберто Эко - Маятник Фуко

Я снова оказался в «Пиладе». Неразведанная зона. Бильярд оставался, картины тоже были те же, но не та была фауна. Я узнал, что бывшие завсегдатаи пооткрывали школы трансцендентальной медитации и макробиотические рестораны. Я спросил, открыта ли уже где-нибудь палатка умбанды. Ах, еще нет, значит, я, поскольку стажировался в стране, смогу получить эксклюзив?

Чтоб потрафить давнишней клиентуре, Пилад не выкинул флиппер старинной модели, к тому же эти флипперы начали до того походить на картины Лихтенштейна, что их уже приобретали антиквары. Но бок о бок с флиппером теперь стояли новые машины с флуоресцентным экраном, где когортами проплывали бронированные игуаны, шли в атаку камикадзе из Сторонней Державы и лягушка сигала из пустого в порожнее, огрызаясь по-японски. Пилад теперь освещался синюшными сполохами, и не исключаю, что перед галактическими экранами имела место, совсем недавно, вербовка в Красные Бригады. Флиппер, конечно же, все забросили, потому что в него играть невозможно, если за ремнем или в кармане штанов у тебя засунут пистолет.

Это я начал понимать, проследив за направлением взгляда Бельбо, сфокусированного на Лоренце Пеллегрини. Тогда и появилось у меня смутное представление о том, что сумел Бельбо сформулировать гораздо более аналитично в одном из своих файлов. Лоренца не упомянута, однако несомненно, что говорится о ней: только она играла в эту игру так.

Во флиппер играют не только руками, но и лобком. Проблема состоит не в том, чтобы остановить шарик до того, как он закатится в лунку, и не в том даже, чтобы запулить его на середину поля сильным брыканием штырька, а в том, чтобы он взобрался на самую вершину игровой площадки, там где светящиеся мишени многочислейнее всего, и перепрыгивал бы с одной на другую, вращаясь беспорядочно и безумно, по велению собственной воли. А этого можно достичь не стрелянием по шару, а подачей целенаправленных вибраций на саму коробку поля, но только очень плавно, чтобы шарик не заподозрил недоброе и не затырился в каком-либо месте. Этого можно добиться только нажимая на коробку тазом, более того — подавая нужный импульс боками так, чтобы лоно не билось, а терлось о бортик, не доходя ни в коем случае до оргазма. И поэтому даже не утроба, а, притом что бедра колыхаются, согласно природе, ягодицы выдвигают вперед до упора твое тело, нежно-нежно; когда сила толчка достигает лона — толчок уже смягчился, доза должна быть гомеопатической — чем вы больше сотрясали колбочку с раствором, чем меньше вещества практически там оставалось в пропорции ко всей воде, которую вы помаленьку подливали в склянку, тем исцелительней и сильнее действие пойла. Вот так-то от твоего лона неуловимейшие токи передаются на корпус-коробку, и флиппер подчиняется не невротично, и шарик бежит, бежит против природы, против инерции и против гравитационной тяги, против закона динамики и хитрости выдумавшего конструктора, опьяняючись движущею силой — vis movendi — ведет игру все это памятное, о, незапамятное время. Но потребен для этого дела только женский таз, без полых и пористых, пустотных членов, стиснутых между чреслами и машиной, никаких эректируемых тканей, одни только кожа, нервы, кости, обтянутые парочкой джинсов, и сублимированный фурор эротикус, сводящая с ума фригидность, безразличная готовность ответа на чувствительность партнера и воля к распадению его желания без растраты, перерасхода собственного; амазонка доводит до беспамятства флиппер и заранее смакует наслаждение той минуты, когда бросит его.

Думаю, что Бельбо влюбился в Лоренцу Пеллегрини в ту минуту, когда понял, что Лоренца способна ему предложить счастье, но не позволить его. И еще благодаря Лоренце в нем укоренилось понимание эротизма автоматического мира, машины как метафоры космического тела и механической игрушки как диалога с талисманом. Он уже тогда начинал одурманиваться Абулафией, и скорее всего, обдумывал знаменитый проект «Гермес». Вне всякого сомнения, он уже видел Маятник. Лоренца Пеллегрини, не знаю через какое там короткое замыкание, обещала ему такой Маятник.

Поначалу мне стоило больших усилий снова прижиться в «Пиладе». Шаг за шагом, и даже не каждый вечер, я в лесу посторонних мне лиц открывал те, знакомые, лица выживших, чуть запотевшие от моей опознавательной одышки: текстовик в рекламном агентстве, консультант по налоговым вопросам, торговец книгами в рассрочку — если раньше он пристраивал сочинения Че Гевары, ныне перешел на торговлю траволечением, буддизмом и астрологией. Я увидел: кто-то начинал шепелявить, в волосах появились частые серые пряди, но в руке зажат стаканчик виски, так и кажется, будто этому стакану лет десять, и из него выпивается только одна капелька в месяц, насасывая по глоточку в год.

— А ты чем занят, почему не показываешься у нас? — спросил один из них.

— А что значит нынче «у нас»?

Он посмотрел на меня, как будто я исчезал из страны на сто лет: — Отдел культуры горсовета. Сколько смешного случилось без меня — обалдеть можно.

Я решил изобрести себе дело. Я не располагал ничем, кроме кучи отрывочных познаний, разнонаправленных, но которые мне удавалось увязать между собой как угодно, ценой нескольких часов в библиотеке. В мое время принято было иметь теорию, а я жил без теории, и я страдал. Теперь же было вполне достаточно располагать просто данными, и всем ужасно нравились сведения, по возможности менее актуальные. То же самое я увидел в университете, куда было сунулся, чтобы понять, найдется ли там для меня применение. В аудиториях было тихо, студенты скользили по коридорам, как тени, ксерокопировали друг у друга плохо составленные библиографии. Я мог бы составлять хорошие библиографии.

Однажды один дипломник, перепутав меня с доцентом (доценты с некоторых пор были в одном возрасте со студентами, вернее наоборот), спросил, что написал Лорд Чандос, которого изучали в спецкурсе по циклическим кризисам в мировом хозяйстве. Я просветил его, что лорд Чандос — не экономист, а персонаж Гофмансталя.

В тот же самый вечер я был в гостях у друзей и повстречал у них старого знакомца. Теперь он работал в издательстве. Он пошел работать к ним вслед за тем, как они прекратили печатать романы французских коллаборационистов и занялись албанской политической литературой. Вот, как видишь, пояснил он мне, политизированные издательства существуют, но теперь на дотациях государства. Лично они, впрочем, всегда рады одной-двум стоящим книгам по философии. Традиционного типа, уточнил он.

— Кстати, — сказал этот человек. — Ты как философ…

— За философа спасибо, но…

— Ладно ладно, я сейчас редактирую текст о кризисе марксизма и нашел там цитату из какого-то Ансельма Кентерберийского. Кто он? Нигде нету, даже в энциклопедическом словаре.