Эмилиян Станев - Волк

Опустевший хутор тянулся рядами засыпанных снегом бугров и ям. На бывших улочках лежали аккуратные штабельки черепицы, дубовых балок, оконных рам и дверей, которые хозяева все собирались перевезти в те города и кооперативные хозяйства, куда они перебрались и где нашли работу. Попадались и неразобранные дома, с зияющими проемами окон и дверей, с покосившимися крышами, поваленными плетнями. Старик шел словно по кладбищу, на котором было похоронено и его прошлое. Он едва уговорил сыновей не сносить их дом. Сыновья настаивали, чтоб отец переехал в город, а город тем временем разросся, его запрудили машины, разные тарахтелки, и дворов там не осталось, всю землю расхватали по клочкам под строительство. И чадно, дымно — вон из хутора видать, как подымается над заводом хвост дыма и стелется над городом. «Да я там помру, мне там дышать нечем. И где это вы, сукины дети, столько денег взяли, дворцов себе понастроили? А сюда — ни ногой, на дедовских могилах свечу некому зажечь! [2] По болгарскому народному обычаю на могиле близкого человека в день его смерти и по праздникам зажигается вставленная в фонарик свеча. Хватит кондрашка, и на мою могилу не придете…» Старик, разговаривая сам с собой, перевалил голый взгорок над хутором и стал спускаться по склону, усеянному белыми камнями. Ложбины еще полны были ночной мглы, туман сполз к реке, и ни придорожной закусочной, ни дороги не было видно. Деревья в лесу сбросили с ветвей куржак, буки в вышине гудели на ветру.

Старик спустился по склону и вошел в лес. Его встретили молчаливые полянки, запрятавшие в своей тишине ночные тайны. Дятел постукивал по коре, кричала сойка, посвистывал снегирь. Хорошо! Снова на плече у него ружье, снова на душе легко и светло, и волк притаился где-то в этом лесу, что вздымается посреди котловины, словно лохматая папаха, и все вокруг такое, какое он знает и помнит, или даже еще лучше, потому что лес теперь не рубят — не частный теперь лес, и коз нет — обгладывать некому, и нигде ни живой души.

В логу снег синел, снизу его подъедала земля. Буковые деревья пахли весной, соки двинулись по стволам, от прошлогодней листвы тянуло терпкой прелью. Старик шел вверх, пока не выбрался на лесную дорогу. Снег здесь сочился влагой, тут-то он и увидел следы волка. Следы были свежие, четко пропечатанные на подтаявшем снегу — глубокие, синеватые. Пехливан понюхал их, и шерсть у него на загривке стала дыбом. Старик вытер пот со лба, спустил собаку и обвязал цепь вокруг пояса.

В стороне от дороги начинались вырубки — черные, ощетинившиеся. Пехливан без звука кинулся туда, и старик видел, как он бежит по волчьему следу — вот он уже маленький, точно мышь, попавшая в черную сеть. Охотиться в этих вырубках — одно мученье. Старик знал, что туда лучше не соваться, и теперь не мог придумать, что же ему делать. Решил подождать, пока собака поднимет волка, и посмотреть, куда она его погонит.

Через минуту Пехливан гавкнул, лог отозвался эхом. Потом послышался злобный лай, в который вплетались высокие, сварливые нотки, и эхо понесло его из лога в лог. Все чаще лай доносился из одного и того же места, а это означало, что волк не боится, огрызается и не намерен покидать вырубки. Старик потерял терпение и двинулся на лай, надеясь выгнать волка в большой лес. Он шел медленно, раздвигая ветки руками, словно плыл. Попал на тропу, проложенную зверьем. Она вывела его в длинную ложбину, по которой раньше спускали срубленный лес. Надо было подбодрить собаку, и он закричал: «Ату, Пехливан, ату!» Лай стал удаляться. Через полчаса старик вышел в редколесье, над глубоким раздолом, по ту сторону которого начинался настоящий лес, и увидел сверху молочно-белый лед, а на нем — грязные следы собаки и волка. За противоположным скатом, метрах в пятидесяти от раздола, хрипло лаял Пехливан, захлебываясь злобой, и было слышно, как он шуршит листвой и наскакивает на волка. Старик оглядел заледеневший омут, прикидывая, где бы ему перебраться на ту сторону. В ту же минуту собака вцепилась в волка, послышался лязг челюстей. Потом собака отчаянно взвыла и умолкла. Старик кинулся с обрыва прямо на лед, лед под ним затрещал, и он по грудь ушел в воду. Подняв ружье над головой, он пытался выбраться, но два раза чуть не упал, поскользнувшись на камнях. Он слышал, как волк грызет собаку, и изо всех сил рвался к берегу. Чтобы испугать волка, он пальнул из одного ствола, выбрался наконец на мелкое место, вскарабкался на обрывистый берег и побежал по лесу.

Собака волочила зад, брюхо у нее было вспорото, и старик увидел, как трепыхается ее печень. Его обдало жаром, захотелось зареветь в голос. Мелькнула мысль, что брюхо можно зашить, но тут же он сообразил, что у Пехливана перебит позвоночник. Тогда он выстрелил собаке в затылок и кинулся в сторону дома. Он бежал, чтобы согреться, с одежды стекала вода, в постолах хлюпало, и мысль о том, что он простынет, пугала его.

До хутора он добрался к полудню, когда южный ветер бушевал вовсю. Леса гудели, ложбины заполнялись талыми водами. На кухне старик раздул уголья, подбросил сушняка. Переодевшись и разложив около огня мокрую одежду, он выпил половину той сливовицы, что была в бутыли, есть же ничего не стал. Болела голова, немного познабливало…

По-настоящему затрясло его незадолго до полуночи. Днем он хорошо протопил, и печка, выходившая одной стеной в горницу, была еще теплая. Старик лежал под ватным одеялом, поверх него накрылся старой, рваной чергой, и несмотря на это его бил озноб, зубы стучали. Временами губы его шевелились: «Оклемаюсь. Не помру, пока не убью его… И чего тебя в город понесло, Дуна? Приглядеть за мной некому…» После полуночи он заснул, спал без просыпу до рассвета и проснулся весь в поту. Чувствовал он себя хорошо и подумал, что выздоровел. Не вставая, размышлял, как же ему быть с волком теперь, когда у него нет собаки. Тревожила его и корова — надо ее подоить, напоить у колодца, замешать отруби…

Когда совсем рассвело, он надел новую антерию и новые штаны, пахнущие нафталином. От запаха нафталина замутило, но он решил не обращать на это внимания, затопил и принялся за хозяйство. Обиходил корову, покормил кур и выпустил их во двор, почистил ружье, разрезал ножом три намокших патрона и вытащил из них дробь. А Пехливана не было — остался Пехливан в лесу, на съедение волку, если тот уже не сожрал его ночью. Как же он ненавидел этого волка! Ни одного волка до сих пор не ненавидел он так люто. А может, к другим он и вообще не испытывал ненависти… То ярость, то боль захлестывали его при мысли о Пехливане, он становился рассеянным, нервным, неловким. Взялся рубить хворост и чуть не поранил себя топором. Видно, ослаб, да и усталость после вчерашнего давала себя знать…