Эмилиян Станев - Лазарь и Иисус

Все обитавшие в Вифании [1] Вифания — селение близ Иерусалима. знали Лазаря, ибо безобидный этот юноша бродил по городу даже тогда, когда солнце изливало на плоские кровли убийственный зной, а тени пальм медленно, как солнечные часы, описывали полукруг на покрытой пылью земле.

Прежде чем завидеть, как он бредет по узким извилистым улочкам, жители города слышали гулкий топот его деревянных сандалий. В выцветшем голубом хитоне, с медно-красными в мелких завитках волосами и такой же медно-красной реденькой бородкой, Лазарь шел без определенной цели, держась тенистых местечек возле домов, и серые его глаза своим стеклянным блеском напоминали глаза эпилептика. Этот холодный блеск, противоречивший неизменной улыбке, разлитой по его лицу, нагонял страх на тех, кто заглядывал ему в глаза, и часто отталкивал от него жителей Вифании, хотя они любили Лазаря, как любят человека беззлобного, слабого разумом и несчастного. Никто не называл его помешанным, все видели в нем двадцатипятилетнего младенца, существо мечтательное, беспомощное и никчемное, нахлебника своих сестер, добывавших себе пропитание тканьем поясов, хитонов и плащаниц.

Гончары, чьи мастерские распространяли вокруг запах сырой глины, шорники, мелкие торговцы — разносчики, обессиленные зноем, продавцы фиников и те, что продавали возле синагоги благовония, воробьев и голубей, — когда Лазарь проходил мимо, обращали к нему благодушные слова, жены их улыбались ему смущенно и озабоченно, угадывая в нем нечто, чему не сыщешь названия; ребятишки же смеялись над ним, однако никогда не швыряли в него каменьями и, сами того не сознавая, любили его.

— Что прячешь под одеждой? — кричали они ему вслед.

— Хлеб и закваску для бедных, — хриплым своим голосом отвечал Лазарь, придерживая под хитоном каравай.

— А правда, что Марфа колотит тебя? — спрашивал какой-нибудь озорник.

— Она хорошая, добрая, — не оборачиваясь, отвечал Лазарь, и все знали, что он несет хлеб детям Саломии, вдовы погибшего в пустыне погонщика верблюдов, чей дом стоял на окраине города.

Сквозь низкую дверь входил Лазарь в полутемное жилище, где слышалось блеянье козы, и, ступая по полу из перемешанной с верблюжьим навозом глины, опускал хлеб на большой камень, заменявший здесь стол. Затем наблюдал с веселой улыбкой, как трое сироток с жадностью едят, пыхтя и отгоняя от себя козу. Тощая сердитая вдова молча вперяла в Лазаря пылающие огромные глаза.

Лазарь уходил, но она знала, что он кружит у колодца в ожидании, пока спустится вечерняя прохлада и вытянутся тени и станет помогать женщинам и девушкам доставать воду с глубокого дна. И она дивилась тому, как терпеливо сносит он нещадный зной. Потом Лазарь ложился под смоковницами на опушке рощи, обращал взгляд к звездам и слушал стрекот больших белых кузнечиков. Опершись на локти, он смотрел то в небо, то на голую невысокую гору, сливающуюся с горизонтом и тающую в ночной мгле подобно тому, как тает порой неуловимая мысль в человеческой памяти.

Если бы кто-нибудь видел в эти мгновения его лицо, то заметил бы, что оно озарено счастьем, словно бездонные небеса изливали на него благодать, от которой душа ликовала, а сердце полнилось радостью. Некто нашептывал ему оттуда смутные обещания, и Лазарь улыбался ему, не задумываясь над тем, кто он. В эти сладостные минуты все его тело, как от щекотки, содрогалось от беззвучного смеха, а пальцы шарили по хитону там, где стучало возрадовавшееся сердце. Но не только по вечерам, хотя чаще всего именно по вечерам, сносился Лазарь с этой благодатной силой, а затем, воспрянувший духом и благорасположенный, готов был смеяться и даже плясать на грязных улицах Вифании.

— Опять нажевался маку в долине. Надобно известить его сестер, не то опиум умертвит и без того слабый его разум! — толковали жители города и укоризненно качали головами, убежденные, что бедняга пристрастился к зрелому маку. Однако, когда сестры спрашивали его, верно ли это, Лазарь отрицал.

— Мак? — говорил он, улыбаясь своей младенческой улыбкой. — Для чего мне жевать его? Я и не ведаю даже, какой он на вкус.

— Отчего же ты так весел? — допытывалась Марфа; она вела дом, и ей, как старшей, все подчинялись.

— О, совсем от другого! Это оно дарит мне радость.

— А что это такое?

— Оно большое и веселое, очень веселое. Я знаю, что это, но не могу выразить словами.

— Оставь его! Он сам не знает, что говорит, — примирительно говорила Мария.

Много раз, когда они садились ужинать и зажигали глиняный светильник, сестры испуганно взглядывали друг на друга: свет отражался в глазах Лазаря холодным блеском, они казались незрячими. Радужной оболочки видно не было, и сквозь отливающий жемчугом холод проглядывало что-то потустороннее. В такие минуты сестрам казалось, что рядом не единокровный брат их, а призрак — опасный и чужой их дому. С тайным ужасом глядели они на его медно-красные волосы, редкую бородку, худое улыбающееся лицо с острым подбородком и выступающими вперед скулами, — лицо слабоумного, на котором дрожали отблески свечей, и им виделся в Лазаре дух, о коем они ничего не ведали.

Однажды, когда над Вифанией светила полная луна и кузнечики старательно убаюкивали светлую ночь, а шакалы жалобно рыдали на добела залитых светом холмах, Мария увидела, что Лазарь прошел мимо ее кровати и направился на улицу. Она застала его на пороге, он сидел и напевал себе под нос псалом, слышанный им в синагоге.

— Ты что делаешь тут? Увидят соседи — подумают, что мы выгнали тебя из дому, — сердито проговорила она.

— О, пускай… оно не дает мне уснуть.

— А что оно? Ты всегда говоришь о нем, точно это сон.

— Что оно? Оно везде, — отвечал он, приложив руку к груди. — И мне странно, что вы не знаете о нем.

— Ты говоришь об Иегове?

— Не знаю. Возможно…

— Завтра сведу тебя к раввину, пусть прочтет над тобой молитву. В тебя вселился злой дух, из-за него ты не слушаешь наших советов, будто оглох и ослеп! — И она потянула брата за рукав, заставляя подняться.

— Оставь меня, Мария! — кротко произнес Лазарь. — Если б ты знала, что я делаю, ты очень бы удивилась и не трогала бы меня.

Мария отпустила рукав. Она жалела брата и не раз размышляла над его чудачествами. «Возможно, — думала она, — он знает и чувствует нечто неведомое нам. Живет, погруженный глубоко в себя, и не меняется в отличие от нас, меняющихся чуть ли не день ото дня, отступающих перед слышанным и виденным, перед чужими суждениями, уговорами, да и голосом собственного сердца, потому что не смеем выказать несогласие, дабы не рассердить соседей или торговцев, что покупают наше тканье». И поскольку была Мария щедра, милосердна и боголюбива и сердце ее было чутко к откровениям, то взирала она на брата не только со страхом и недоверием, но и с зыбкой верой, что есть в нем некая святость.