Ромен Гари - Дальше ваш билет недействителен

— Самое главное, чтобы был не надоедливый, — сказала Лора.

Несколько дней подряд я отправлял Руису деньги по почте, чтобы помешать ему сменить адрес.

В первые ночи, последовавшие за этим паломничеством к истокам, мое воображение вновь обрело всю свою выразительную силу. Мои фантазии использовали Руиса мастерски, властно господствуя над ним и без устали помыкая. Казалось, не было пределов услужливости, с которой мой регенератор вопреки собственной воле соглашался подчиняться мне. Пусть даже он находил в этом кажущемся смирении радость некоего социального реванша — я не игнорировал ее, даже напротив: обращал его неистовство себе на пользу. Он принуждал Лору к самому низкому покорству, употребляя ее с такой грубостью и ненавистью, что я узнавал в них злобу униженных, никогда не бывавших на подобном празднестве. Но антагонизм, который я, таким образом, умышленно порождал в себе, проникал в самую глубь моих жизненных сил и подстегивал мои чувства, А потом, конечно, случилось то, чего я желал, на что надеялся и чего вместе с тем опасался: мой подручник стал еще требовательнее.

Нет ничего утешительнее, чем сделать из своих собственных несчастий конец света. У «Заката Европы» есть хорошая изнанка: он дает отпущение грехов. Но для тех, кого интересует бремя прошлого, упомяну, что в тысяча девятьсот тридцать первом, во время Колониальной выставки, когда имперская Франция царила над народами и богатствами Африки и Азии, мне было семнадцать. Не думаю, что стоит забывать это историческое уточнение, — в нем есть нечто более глубокое, чем кажущаяся дань иронии: если Руис больше не соглашался служить мне и оставлял меня полностью безоружным, то не только потому, что чувствовал себя эксплуатируемым. Он требовал большего, нежели «эффективный контроль за ресурсами». Он сам хотел стать моим господином. Он понял, что я уже не могу без него обходиться. Он осознал свою силу. Я был в его власти, и он это знал. Настал его час.

Я заявился на улицу Карн очень рано, на следующий день после нового своего провала. Поднялся на пятый этаж и постучал. Никого. Я зашел в арабское кафе напротив и стал ждать у стойки, следя за входом в дом. Североафриканцы, несколько негров. Я там был единственным европейцем. Полиция без труда получила бы мое описание. Высокий мужчина в зеленом американском плаще армейского образца, очень коротко остриженные белокурые волосы с проседью, шрамы на лбу и на челюсти… Оставался у стойки около часа, был спокоен, все время улыбался… А потом перешел через улицу и вошел в дом напротив… Наверняка он и есть убийца…

Можно было бы сослаться на необходимую оборону. В конце концов, я защищал свою честь.

Я мог бы также сказать, что выследил его, что пришел за своими золотыми часами, которые он у меня украл, что он схватился за нож и я выстрелил.

Меня разглядывали. Полдюжины североафриканцев и несколько негров. Они приехали из новых стран, где источники энергии еще не тронуты.

Я прождал уже больше часа, когда он наконец появился, вырядившись без малейшего уважения к своему животному великолепию в гнусный костюмишко горчичного цвета. Меня всегда оскорбляли эти так называемые забавные фотографии, где тигры, львы и даже собаки пародийно изображают людей.

Я поднялся на пятый этаж и постучал в дверь. Он открыл и, кроме внезапной, неподвижной напряженности тела и взгляда, не проявил никаких признаков беспокойства или удивления. Наверняка он и понятия не имел о связующих нас тайных узах, но уже знал, что я дорого ему плачу. Я был для него непонятным, но щедрым нанимателем. Я толкнул дверь, и он отступил. Я вошел и закрыл ее за собой.

Брови вразлет на гладком матовом лбу касались у висков своими черными крыльями беспорядочного неистовства блестящей и дикой гривы. Под выступающими скулами западали щеки — вплоть до прорези никогда, казалось, не знавших одышки губ. Лицо его было бесстрастно, немного недовольно, но в глубине глаз таилась крайняя сосредоточенность, потому что правую руку я держал в кармане своего плаща.

Я немного вытащил свой кольт. Мне требовалось быть во всеоружии.

— Сними-ка с себя этот дерьмовый костюмишко.

Предстань он передо мной в таком виде в момент употребления, эти нелепые одежки угробили бы мое воображение, лишая его наиболее верного возбудителя: вида натуры, столь близкой к своему первоисточнику, не несущей на себе бремени никакого прошлого и у которой будущее может потребовать всего.

— Снимай, говорят тебе…

На его лице появились признаки циничного понимания…

— Нет, старина. Ошибаешься. Глубоко ошибаешься. Это совсем не то, что ты думаешь. Не пытайся понять. Я тебе плачу, чтобы ты слушался. Ну, давай снимай эту мерзость и надевай свою кожу…

Он переоделся, не спуская с меня глаз. Кожа ему шла донельзя. Она подчеркивала все, что было брутального в его облике.

Он стоял предо мной, расставив ноги, подбоченясь, куртка распахнута на белой майке…

Я сел на кровать и стал на него смотреть. Я пополнял свои запасы.

Я оставил ему тысячу франков.

Он быстро приручался. Я хотел быть в этом совершенно уверенным и прекратил посылать ему деньги.

Прошло несколько дней, и я уже начал говорить себе, что ошибся и что он не способен на такую гордыню.

Лора ужинала с бразильскими друзьями, оказавшимися тут проездом, и собиралась прийти ко мне около полуночи. Было начало первого, когда в дверь позвонили.

Руис стоял неподвижно, держа руки в карманах своей кожанки: в его теле и взгляде была беспокойная и в то же время решительная сосредоточенность. Я подумал было, что он инстинктивно понял, чего я от него ждал, с каким тайным жаром надеялся избавиться от самого себя. Что в ожесточении, с каким я преследовал его и провоцировал, была мечта об избавлении, надежда, что Руис положит конец моим потерям, разом освободив от последних исторических пережитков, я уверен в этом теперь, когда пишу эти последние страницы с сознанием, что попался в западню именно из-за избытка памяти…

Но Руис не был ни достаточно цивилизован, ни достаточно дик, чтобы понять. Он был не из моего конца света. Он пришел не из братских побуждений. Он всего лишь явился за своей платой. Я был для него непостижим, но он рассчитывал на это непостижимое, чтобы по-прежнему тянуть деньги.

Я оставил его и прошел в гостиную; Лора могла вернуться с минуты на минуту, и не знаю, боялся я или надеялся, что она окажется здесь…

Я чувствовал присутствие Руиса за своей спиной, он стоял совсем рядом, пока я брал деньги в бумажнике. Я оценил его полное молчание, это инстинктивное принимание того, что должно было в наших отношениях оставаться непроговоренным. Кроме напряженного взгляда, лицо его воздерживалось от любого выражения, потому что он наверняка чувствовал себя здесь на чужой территории и не хотел в этом признаться. Было что-то наивное в уверенности, с которой он взял деньги, как будто они действительно ему причитались.