Менахем Тальми - Из "Яффских рассказов" (8 рассказов)

И кладет удостоверение меж тарелок.

— А мы тут день рожденья Мошона справляем, — говорит Сальмон.

— Да что ты говоришь? — поднимает лейтенант рыжие брови. — Сколько же ему стукнуло?

— Двадцать восемь.

— Большой мальчик уже.

Тут тесть приносит чай с мятой. Лейтенант оборачивается в сторону кухни:

— Все в порядке, Абу-Хасан? Ребята не обижают?

— С чего бы это им меня обижать?

— Действительно, — посмеивается лейтенант, — хорошие ребята. Один в одного.

Полиция удаляется, и Сальмон начинает с шумом прихлебывать чай, сплевывая листья мяты.

— Схожу-ка еще раз отолью пива, — говорит Сасон.

— Доконали меня эти горячительные напитки, — говорит Мошон Сальмону, — спать хочу — помираю.

— Ладно, — говорит Сальмон, — пошли звякнем в Грецию.

Идут к стойке бара. Сальмон отставляет в сторону тарелки с шакшукой [10] народная арабская еда — тушеная яичница с помидорами и зеленью и оливками.

— Дай-ка сюда телефон, — говорит он Абу-Хасану.

Тот вытаскивает из-под стойки телефон:

— У вас местный разговор? — Ага, местный. Салоники, — утешает его Сальмон.

— Салоники — это Греция, — дыхание Абу-Хасана становится шумным и тяжелым, — с этого телефона за границу не звонят, — безнадежно пытается он отбиться.

— Ничего, не звонили, теперь будем, — миролюбиво заявляет Сальмон.

— Это же уйма денег!

— А что, мы тебе разве не заплатим? — Сальмон глядит на него долгим взглядом, вначале нахмурившись, а затем — улыбнувшись.

— Ну ладно, еду я не считаю, но выпивка… пятнадцать "Амстелей", три арака…

— Ну, звони давай! — кричит Сальмон Мошону.

Мошон отряхивается от расслабленной дремы, подходит, хватает трубку. Алло, алло! Быстро так лопочет чего-то греческого, свободной рукой жестикулирует по-ихнему, орет, волнуется. Кладет трубку на стойку. Сил у него больше нету говорить — показывает жестом, чтоб дали сигарету. Сасон вынимает пачку. Зять Абу-Хасана тут же с зажженной спичкой на цырлах шестерит. Сам хозяин заведения кладет серую салфетку на стойку, закуривает.

— Ну чего там?

— Пошли звать тетку.

Все молчат.

— Эй, ребята, — взрывается Абу-Хасан, — это ж каждая минута — может, сто лир!

— Да ладно тебе, — ласково успокаивает его Сальмон, — что такое сегодня сотня лир?

— Алло, алло! — орет в трубку Мошон.

Тут старуха со двора приходит с кастрюлей толченой фасоли, быстро лопочет что-то Абу-Хасану по-арабски.

— Тихо, старая! — осаживает ее Сальмон, — с Грецией говорим!

На сморщенном лице старухи появляется удивление:

— С Грецией?! Ить далеко! Как слышно-то?

— Твое какое дело? — набрасывается на нее разозленный Абу-Хасан.

— Слышно, как из Тель-Авива, — спокойно говорит Сальмон.

Снова Мошон лопочет по-ихнему. Затем замолкает и оглядывает всех умирающим взглядом.

— Нету тети, — говорит он в отчаянии. — Куда пошла — не знают, когда вернется — не знают.

— А про Марго ты спрашивал? — волнуется Сальмон.

— Там вообще не знают, кто это — Марго.

Абу-Хасан звонит на почту, выясняет тариф с Грецией.

— Да ладно тебе суетиться, — говорит Сальмон, — счет за телефон мне отдашь.

Абу-Хасан глубоко вздыхает, и во вздохе его слышится отчаяние.

Ребята возвращаются к столу.

— Так жарко никогда еще не было, — констатирует Сами.

— Пусть еще пива принесут, — говорит Сальмон.

Мошон в своем кресле как мешок распростерся.

— Хреново, — говорит Мошон, — когда ночью просыпаешься и понимаешь, что ты один и никого нет рядом, а кровь в теле как оркестр играет, и ты просто с ума сходишь, и готов от злости грызть железные прутья кровати. Плохо, когда хреново. А хуже всего, когда посреди ночи…

Мошон вдруг начал икать и крупные слезы выкатились из его глаз, да так и остались на щеках…

— Что с тобой? — спрашивает Сальмон.

Мошон склоняет голову, и из его горла вырываются сдавленные вздохи пополам с икотой.

— Бедняжка, — хлопает его по плечу Сами, — видать, арак не пошел.

Мошон продолжает икать рыдая и рыдать икая.

— Что вы хотите? — говорит Сасон, — человек целый месяц провел взаперти, дом его закрыт, а птичка улетела к тете в Грецию. Таки плохо!

— Ну, ладно, — утешает его Сальмон, — птичка твоя улетела, но разве других мало? Подыщем тебе кого-нибудь.

— Вот, скажем, румынка, как ее… Шошана, — предлагает Сасон.

— Да не приведи Господь, — парирует Сальмон, — человеку в день рожденья положен товар получше. Как насчет Розетты?

Тут Сами издает львиный рык.

— Ну, чего? — недовольно спрашивает Сальмон.

— Розетта? Такая толстая — в такую жару?

— Вот-вот! Это как раз то, что нужно человеку после месячного воздержания, — отвечает Сальмон, — давай поищем ее.

А Абу-Хасан занимает круговую оборону у входа и чего-то шепчет Сальмону.

— Ты что, боишься, что мы не заплатим? — сурово глядит на него Сальмон.

На лице владельца шалмана появляется гримаса плача. Лоб его покрывается крупными каплями пота.

— Я уже не говорю о еде, но выпивка, телефон…

Сами с грузином поднимают Мошона со стула и тащат к машине. Сальмон сурово глядит на Абу-Хасана:

— Так сколько мы тебе должны?

— Ну, только для вас, — мнется кабатчик, — только то, что мне стоило, без всякой прибыли…

— Ну, рожай уже!

— Пятьсот лир, значит, пиво, ну еще арак, виски, еще сто семьдесят, а содовую и колу я вообще не считаю…

— Да ладно тебе выебываться, — вскипает Сальмон, — считай все как есть, вместе с едой.

Абу-Хасан внимательно глядит на Сальмона — шутит тот или нет, может, какую ловушку подстраивает. А на улице тем временем ребята впихивают икающе-рыдающего Мошона в машину, чтоб тот продолжал получать от жизни удовольствие. Икания и рыдания усиливаются.

— Волнуется человек, — объясняет грузин, — целый месяц в тюрьме, так теперь еще квартира заперта и птичка улетела. Тут заикаешь.

— Ладно, — говорит Сасон, — поехали, Розетта ждет. Все будет о-кей, если не будет хреново.

— Ну, в общем, кругом-бегом тысяча шестьсот получается, — выдавливает из себя Абу-Хасан, и дыхание его замирает.

— Тысяча шестьсот? — сурово переспрашивает Сальмон. — Ты хорошо посчитал?

— Ну, это с едой. Ты же сказал посчитать всю закуску, ну, я и посчитал. Это без моего навара, только цена продуктов, — чуть ли не рыдает Абу-Хасан. — Нет, если вы считаете, что много, так срежьте, сколько сочтете нужным.

Абу-Хасан смущенно замолкает. Смотрит по сторонам, как бы ища спасения.

— Тебе наличными или чеком? — сурово спрашивает Сальмон. — Сейчас или, может, вечером?

— Э-э, сейчас лучше… и наличными, — заикается Абу-Хасан. Выглядит он усталым и разбитым. Снаружи раздается громкое икание с рыданием. Сальмон протягивает Сами ключи от машины.