Роман Кофман - Поправка Эйнштейна, или Рассуждения и разные случаи из жизни бывшего ребенка Андрея Куницына (с приложением некоторых документов)

Я не представал перед судом с той поры, но зато судили моего отца. Это было очень красиво. Высокий зал, высокие окна, высокие спинки судейских кресел... Да и все здание по старинке называлось очень возвышенно: присутственные места.

От слов «присутственные места» мне становилось на душе светло и торжественно: было ясно: в этих местах кроме людей судящих и людей судимых, присутствует еще нечто, и притом такое высокое, что лучше его не упоминать по пустякам.

Мы с мамой перепутали время заседания и полдня просидели на невероятном процессе. Два цыгана, молодой и старый, подделали документы, и вышло, что они не цыгане, а представители другой страны и должны получить вагон сукна для тамошней армии. Один ротозей им сукно выдал, а потом их все равно задержали вместе с вагоном.

Прокурор говорил всякие резкие слова, глядя почему-то в сторону адвоката, будто это он во всем виноват, подсудимые с любопытством смотрели на прокурора, а судья время от времени утихомиривал шумный цыганский табор, перекочевавший на время процесса со станции Караваевы дачи в присутственные места.

Затем любопытство подсудимых было удовлетворено; им сообщили приговор: по 25 лет каждому. Кодекс был суров. (Старому цыгану было лет восемьдесят; стало быть, сейчас ему лет сто пять — сто шесть, он, наверное, уже вышел и начал новую жизнь).

А с папой все было чрезвычайно эффектно. В самом начале суда встал прокурор и сказал, что папу надо из-под стражи освободить, так как он тут ни при чем. Так сказал сам прокурор, который привык только обвинять! Это была минута, достойная пера Эмиля Золя или Короленко, и мы с мамой прослезились. А папа освободился из-под стражи и сел в первом ряду.

Я, впрочем, тогда еще не знал, что Короленко бывал в этом зале на одном шумном процессе начала века, а из Эмиля Золя я знал — притом наизусть — только полстранички, где написано как Майоран и Кодина целовались, кувыркаясь в корзине с перьями, под сводами Центрального рынка — «чрева Парижа». Не знал я тогда и того, что спустя не такое уж долгое время, гарцуя в том роскошном и мучительном седле, на которое подсадил меня когда-то человечек в стоптанных ботинках и скрипичным футляром подмышкой, я сам буду бродить после полуночи, в недолгий час затишья, между тюками с сельдереем и кадками с живой рыбой, среди ящиков с фруктами и тележек с мусором, и от одной металлической фермы к другой будут перебегать крысы, а в углу будет стоять корзина с перьями — внучка той, в которую розовощекий Майоран подтолкнул Кодину.

Кстати, то папино дело тоже было связано не то с перьями, не то с яйцами: директор птицеартели «Восход» вступил, как сказал судья, в преступную связь со своей заместительницей (я сразу представил их в корзине с перьями), после чего они занялись хищением общественной собственности.

А папу, между прочим, тоже пожурили — за близорукость. Мне было обидно. Разве можно за это ругать? Папу из-за близорукости даже на фронт не взяли. «Отсутственные места», — подумал я, выходя на залитую солнцем улицу и держа за руки папу и маму.

«НКО СССР.

Тов. Куницын! Ваше письмо о розыске военнослужащего тов. Куницына А. Ф. получено.

В целях быстрейшего розыска и уточнения данных сообщите дату прекращения письменной связи (число, месяц и год) и его воинский адрес по последнему письму.

Начальник 5-го отдела Сташинский».

Осенью я распрощался со скромной музыкальной школой. Шел дождь, деревья были темнозеленые от сырости, горбатая улица уходила вверх; не вздохнув и не обернувшись, сошел я с крыльца на теплый мокрый асфальт.

Колесо небесного механизма, скрипнув, стронулось с места, звезды зашевелились; судьба, взглянув на шахматную доску, взяла меня двумя пальцами за тонкую шею и переставила на другую клеточку. Я был зачислен в другую школу — и не простую, а специальную, и не просто так себе, а при консерватории (родители, жмуря глаза и понижая голос, называли ее старомодно: «школа одаренных детей»).

Я понял, что вслед за детством у меня будет отобрано отрочество, а, возможно, и юность!..

Что ж, взрослые опять победили, и первого сентября я неуверенно вошел в дверь с табличкой «7-й класс».

Здесь уместно будет сказать, что специальная школа была смешанной. Трудно было поверить глазам, но в одном помещении, на каких-то сорока квадратных метрах возбужденно галдели и целовались по поводу встречи два с лишним десятка счастливых существ обоего пола!

Я был смущен, но приятным смущением. Томительное предчувствие стеснило мою впалую одаренную грудь.

«Уважаемые родители Саши Куницына!

Понимаю, как трудно Вам будет читать это письмо: ведь я ничего нового, утешительного сообщить не могу. И все же мне хочется выразить надежду, что еще не все потеряно. Война оставила следы не только страшные, но и временами очень запутанные. Бывает, что возвращаются не только пропавшие без вести, но и те, кто определенно считался погибшим. Очень хочется верить, что Саша жив, что Вы вновь увидите сына.

Лично я, как бывший зам. начальника Кушкинского пулеметного училища по политработе, могу сказать Вам о Саше самые хорошие слова. Александр Куницын отличался и в теории, и в практических занятиях. У него хромала только стрельба из пистолета, но я вел курс огневой подготовки и по просьбе Саши охотно занимался с ним дополнительно.

Если же говорить о человеческих качествах Вашего сына, то Саша — из тех ребят, которые многим педагогам не кажутся легкими: он молчалив, сдержан и, пожалуй, необщителен; в то же время остальные юноши не шумно, а как-то углубленно и прочно группируются вокруг него. Ценил я в Саше и чувство собственного достоинства — не петушиное, а настоящее, не по годам спокойное и зрелое.

Шлю Вам, уважаемые родители Саши Куницына, пожелания самого крепкого здоровья и успехов в Вашем труде на благо Родины.

Если станет что-нибудь известно о Сашиной судьбе — не сочтите за труд сообщить мне по тому же адресу. В январе, правда, я обычно гощу у сестры в Москве — главпочтамт, до востребования, а с июня по август живу у другой сестры по адресу: г. Оренбург, переулок 3-й Садовый, дом 18, Зарапиной Зое Авксентьевне, для меня.

Сам я уже не вояка, получил в Восточной Пруссии контузию, да и семья моя вся погибла — вот и катаюсь по свету, как моток ниток, от сестры к сестре.

С уважением, подполковник запаса

Михнев Федор Авксентьевич.

Высылаю Вам начатую тетрадку-дневник Саши. Отправка на фронт была для четвертой роты внезапной, сборы — короткими. Тетрадка осталась под Сашиной подушкой; я хранил ее у себя наряду с многими дорогими для меня документами воинского прошлого. Хочу верить, что Саша найдется и продолжит дневник, начатый в великие и страшные дни».