Роман Кофман - Поправка Эйнштейна, или Рассуждения и разные случаи из жизни бывшего ребенка Андрея Куницына (с приложением некоторых документов)

Да, есть. Еще приятней в последние дни августа возвратиться домой, в город...

Летит к дому трамвай, тот самый классический трамвай, что катится звеня и подпрыгивая, слева и справа гуляет неправдоподобное множество горожан, родная улица встречает тенистой прохладой — и все, что видишь и слышишь, интригует тебя, подросшего и повзрослевшего, и сулит много нового, острого и волнующего. Если говорить честно, даже хочется в школу.

«Добрый день, милые мои мамочка, папочка, Люба и Андрюша!

Я жив и здоров, писать много не могу, нет ни времени, ни условий, ни даже бумаги — сейчас пишу на немецкой.

Мы идем все вперед и вперед. Сколько горя и разрушений натворил презренный фашист! Я как-то писал, что Украину нельзя разрушить, но немцы у Приднепровья хотят доказать обратное — гад сжигает каждое село.

Недавно мы вышли к нашей реке. Как забилось сердце! То, о чем я мечтал, сбывается — я сам, своим трудом, потом и, если надо, кровью отвоюю человеческую жизнь и отомщу за ваши волнения и страдания, за эти сожженные села, за нашу изувеченную землю.

Я бывал в селе, где мы отдыхали в последнее лето, в домике, где мы жили, и сейчас я у озера, куда мы ездили на велосипедах купаться.

Я, мамочка, точно родился в рубашке, можешь обо мне не волноваться. Вокруг — много всякого, а у меня — ни одной царапины.

Как там у вас, какие перемены? Андрюша, здравствуй! Я хочу тебе сказать, что...

Отдаю письмо: тревога.

Целую всех. Саша».

Дети не почитают слабых. Именно поэтому учительница математики Любовь Павловна (в просторечии естественно, Люба), одинокая, тщедушная, с глазами на мокром месте, служила как бы оселком, на котором тридцать девять будущих академиков, счетоводов, вагоновожатых оттачивали свои не самые похвальные наклонности.

Тон задавал Шамшур, переросток с первой парты; увы, его боялась не только обиженная судьбой Любовь Павловна, одно его имя держало в страхе храбрейших однокашников, мудрый и нервный педагогический коллектив, открепленную пионервожатую и грозоподобного директора Тимофея Григорьевича (ласково: Тигришу)! Этот потенциальный правонарушитель, как бы в предчувствии будущего остригавшийся наголо, сумел бы сделать неврастениками Ушинского, Януша Корчака, а может быть, и самого Яна Амоса Коменского.

И вот Любовь Павловна входит в класс, кладет на стол тетрадки с нашими контрольными и осторожно поднимает близорукие глаза; прямо перед ней легендарный, былинный Шамшур достает из сумки желтую резиновую перчатку; налившись кровью, надувает ее до огромных размеров, так что она становится похожей на коровье вымя с пятью сосками, поднимает повыше, дабы никто не упустил зрелища, и начинает доить. Сомнительная радость по поводу предстоящей встречи с отточенной логикой нового математического закона отступает на второй план, и мы долго, утирая слезы, хохочем.

Любовь Павловна тоже вытирает слезы, затем отходит к окну, вынимает из потертой сумочки две таблетки, глотает их, не запивая, и долго стоит вполоборота к нам, глядя куда-то поверх соседних крыш. Ей все равно куда смотреть: мы-то знаем, что дальше первой парты она не видит.

Зато Всеволода Всеволодовича, учителя географии, мы побаивались. Он был хмур, неразговорчив, однорук, не любил свой предмет, не знал по фамилии ни одного ученика, не вел почему-то журнал и всем подряд ставил «пятерки». От жутковатого несоответствия между угрюмостью облика Сев-Севыча и молча раздаваемыми «пятерками» нам было не по себе. (Когда однажды, выслушав неточное заявление Шамшура о том, что полуостров — это небольшой остров, Сев-Севыч просветлел и вывел в дневнике «тройку» — все с облегчением вздохнули).

На большой перемене дежурный приносил связку бубликов. Двоим не полагалось: Шамшуру и Каплану, их родители не внесли денег. Собственно, на них приходился всего один родитель вместо четырех — у Шамшура никого, а у Каплана — только мама. Однако, оба не голодали. Шамшур отбирал бублики силой, а рыжий Каплуша тоскливо выпрашивал: «Дай кец!». Ребята великодушно отламывали «кец» от своего душистого бублика, было не жалко.

Как-то трескучей зимой у Каплана стащили шапку. Идти домой — а шапки нет. Я отдал ему свою и застывшими сумерками вдоль сиреневых сугробов побрел домой. Христианская благостность несколько омрачалась предчувствием нагоняя... Отец обернулся, взглянул на меня, заиндевелого, и снова склонился над бумагами. Он был настолько близорук и рассеян, что мое появление без головы его бы тоже не озадачило. Мама ахнула, выслушала мой рассказ и сказал: «Ну, ничего, только бы ты не простыл»... Она мне всегда все прощала.

Я был доволен собой и внятно ощущал духовную близость с графом Толстым, слагающим печь в избе солдатки Авдеевой; впрочем, полное удовольствие сбивалось неприятной мыслью: почему Каплуша принял все, как должное, и, напялив шапку, не подумал, каково-то мне шагать без нее?

Ну, бог с ним, с Каплушей. Где-то он сейчас? Кое-кто из тех пятиклашек мне встречался, другие растворились в большом озабоченном мире. Алик Толчинский — инженер, Боря Фурсов — мужской портной, большеглазый Сеня Школьников умер в девятом классе от лейкемии, Витя Евграфов — математик и философ, Юра Власенко — тренер.

Интересно, если бы мы собрались вместе и повстречали Любовь Павловну, о чем бы мы говорили? И жива ли она?

Замечательно было вот что: опоздав в школу, не унижаться, не стучать в дверь, а, повернув назад, выскользнуть на улицу и бродить, бродить с портфелем до вечера, хмелея от чувства свободы и затерянности в большом городе. Можно было заглянуть в зоомагазин, постоять у аквариума, поглазеть на чучело лисы (весь животный мир был представлен только рыбками, остальные твари и гады — в виде чучел).

В углу стоял человеческий скелет, под ним — медная табличка с надписью на латыни и по-русски: «Я был таким как ты, ты будешь таким как я». Эта формула казалась мне неуклюжей и даже хулиганской; было странно, что взрослые люди, знающие латынь, могут так неудачно острить.

Можно было пройти по Крещатику — из конца в конец. Правая его сторона, если идти от Бессарабки, вся еще лежала в руинах. Правда, развалины были частично разобраны, груды кирпича увезены, вдоль тротуаров уже были разбиты цветники — и глаза покидали привычную панораму полуобрушенных, полуобгоревших стен, и, истосковавшиеся по разноцветности, скользили по краю тротуара, поглаживая каждый цветок в длинной веренице красных и белых гладиолусов.

Уткнувшись во Владимирскую горку, можно было свернуть к стадиону, посидеть, жмурясь на солнышке, в седьмом-восьмом ряду, наблюдать, как важно и сосредоточенно, будто творя молитву, разминаются спринтеры, как долго и придирчиво осматривают они свои шиповки, церемонно устанавливают колодки — и это все ради того, чтобы за несколько секунд пробежать дорожку и, недовольно покачивая головой, уйти в душ.