Роман Кофман - Поправка Эйнштейна, или Рассуждения и разные случаи из жизни бывшего ребенка Андрея Куницына (с приложением некоторых документов)

Я жив, здоров, нахожусь сейчас на училищном хозяйстве, у самой границы. Уже две недели мы на сенокосе. Сказать по правде, уже немного надоело, хочется скорее вернуться к занятиям.

Афганская граница настолько близка, что можно наблюдать жизнь афганцев... Здесь очень богат животный мир: ведь кругом, куда глаза глядят, тянутся дикие леса и горы. Шакалы у нас считаются почти домашними животными, они нам надоели.

На днях произошел забавный случай. Неожиданно в лагере объявили тревогу, и все мы увидели бегущих с афганской стороны не то людей, не то животных. Оказалось, границу перешло громадное стадо диких кабанов. Лучшие снайперы поскакали вдогонку, но охота не удалась, опоздали.

Вот и все новости. Андрюша, почему не пишешь? Сегодня узнал радостную весть о нашем контрнаступлении, представляю, с каким нетерпением вы ждете утренних сводок.

Как-то вечером, перед сном, вспомнился Гурзуф, чеховская бухта, мои „одуванчики“... Кажется, все это было тысячу лет назад и, вообще, не со мной, а с кем-то другим.

Целую всех, Саша.

P. S. Уважаемая моя сестрица! Если встретишь сестру Игоря Тодорова — Лену, передай ей мой курсантский привет».

В ноябре произошел случай, сыгравший в моей жизни заметную роль. Кто-то разбил школьное окно. Учительница Агата Петровна, плача, сообщила, что если злоумышленник не сознается, то ей придется заплатить за стекло из собственного кармана.

Слова «из собственного кармана» мне показались особенно жуткими, и, раскрасневшись от гордости, а также от презрения к трусу, который гадко притаился где-то рядом, я поднялся и тихо сказал: «Окно, Агата Петровна, разбил я...»

Дальше все было не так, как должно быть. Агата Петровна от удивления перестала плакать, даже посмеялась и сказала: «Ну, ну, фантазер, только не выдумывай... Да кто тебе поверит?»

Мне не поверил никто, а девочка, в которую я был влюблен, на переменке смеялась: «Фантазер!..». При этом ее подружки противно хихикали.

Что же я вынес из этого испытания? Может быть, кому-то покажется странным, но уже тогда, опозоренный учительницей, ради которой я жертвовал своей честью, осмеянный восьмилетней особой, ради которой готов был пожертвовать не только честью, но и самой жизнью — уже тогда я понял, что благородный поступок приносит сладкое ощущение радости прежде всего тому, кто его совершает, а уж остальное, то есть, оценен ли он этот поступок, или осмеян — дело второе.

Это был один из важнейших уроков, выученных мною в начальной школе.

«Здравствуйте, мои дорогие, далекие, родные! Сегодня, наконец, дневальный передал мне письмо. Сколько радости мне от ваших писем!

Дорогая мама, напрасно ты думаешь, что я останусь таким же нелюдимым, как раньше. Если я грущу, то потому, что скучаю за вами, очень скучаю. Я бы все отдал, чтобы увидеть еще раз тебя, папу, Любу, Андрюшку!

Занятость моя все больше увеличивается; сейчас меня уже трижды прерывали: то закончился мертвый час и надо мигом одеться, то чистка оружия и т. д. Кроме того, сейчас проходят месячные зачеты. Я уже сдал политподготовку на отл. и инженерное на хор. Завтра сдаем военнохимическое дело, надо готовиться.

Вообще, мне кажется, нас готовят к послевоенному периоду. „Старички“ пойдут отдыхать, а на нас возложат наведение порядка и мира. На днях отправили из Кушки много курсантов моего года. Куда — конечно, неизвестно, но думаю, это к лучшему. Может быть, и я скоро встречусь с вами. Вот было бы здорово!

Принесли поесть, и сейчас мы примемся за это дело, но без аппетита.

Продолжаю перед отбоем. Папа, что с твоим здоровьем? Старайся не переутомляться, не волноваться, ведь все хорошо, все будет хорошо. Сумей, дорогой папа, быть спокойным, не думай о плохом. Если бы ты знал, как я тебя люблю, сколько на моей совести того, что я не смог исправить дома! Сейчас я лишь одного хочу — чтобы вы знали, как я вас люблю, и чтобы вы любили друг друга.

Люба, если встретишь Лену Тодорову, передай ей мой горячий привет. Скажи ей: если захочет, пусть напишет.

Где фото? Саша.

Итак, свершилось: продолжаю письмо в поезде. Вчера вечером внезапно половину нашей роты посадили в вагон, и мы едем уже девять часов. Куда — неизвестно.

Продолжаю письмо 28 марта: поезд шел без остановки, негде было бросить. Только что проехали Саратов, теперь ясно, что едем на фронт.

Хочу только одного — попасть на киевское направление. Я пойду сражаться за нашу Родину и отомщу за ваши страдания, мои дорогие папа и мама! Так должно быть, и надо, чтобы так было!

Не волнуйтесь и ждите писем из Киева.

Целую вас крепко-крепко. Ваш сын Саша».

К четвертому классу произошло разделение школ на мужские и женские. Я попал в мужскую.

Взрослые много говорили о разделе школ, больше одобряли. Им казалось, что вопросы пола, таким образом, исключены из школьного мира.

Они, взрослые, не подозревали, что вопросы пола просто заданы на дом.

Кстати, о доме. Семья наша занимала бельэтаж очень тихого полутораэтажного дома. Прохладная квартира из четырех комнат с кухней и антресолями была куплена отцом за миллиард рублей. (Безымянный красный комиссар, гонимый ветром гражданской войны, недолго нежился в сугубо штатских апартаментах и уступил за бесценок). Затем отца уплотнили, оставив две комнаты и кухню с антресолями.

Дальше было вот что. В тяжкое время оккупации таинственный жилец полуподвала Чень-фу, неведомо когда и невесть каким ветром занесенный из поднебесных стран, разбойник по призванию и мастер бумажных игрушек в миру, прибрал к рукам осиротевшую квартиру, сжег библиотеку, письменный стол и комиссарский рояль, продал глухонемому дворнику папино кожаное кресло и выгнал на улицу моих бабушку и дедушку, которые, как я себе представляю, остановились во дворе у старой кузницы и громко молились своему упрямому Богу.

Вскоре они уже шли по Большой Житомирской, жмурясь от яркого сентябрьского солнца, в семидесятитысячной толпе таких же бабушек и дедушек. Шествие не было торжественным, толпа растянулась на много кварталов, и впереди был Бабий Яр. О чем думали тогда дедушка с бабушкой, на чем задерживался их взгляд, что шептали их губы — я никогда не узнаю.

Теперь мы снова жили в своем доме, и я ходил в школу по каштановой аллее, которая за эти годы стала еще более прекрасной.

В полусгоревших коробках старинных домов копошились строители-военнопленные. Это были спокойные, работящие люди. Они говорили между собой по-немецки, это поражало. А в доме напротив нашего четверо пленных выстругали из досок две скрипки, виолончель и альт и в обеденный перерыв складно играли квартеты. Они сидели на балкончике первого этажа меж двух чудом уцелевших атлантов, и прохожие старушки, постояв минутку, подкладывали на их пыльные пилотки кто ломоть хлеба, кто помидор.