Роман Кофман - Поправка Эйнштейна, или Рассуждения и разные случаи из жизни бывшего ребенка Андрея Куницына (с приложением некоторых документов)

Кормят в дороге очень хорошо. Вчера дали на два дня хлеба. Не беспокойтесь. Пока все. Целую всех.

Саша».

Иногда мне давали немного мелочи — и тогда я бежал по потрескавшемуся от жары земляному тротуару к базарчику, у входа в который пожилой узбек торговал мишалдой. Старик, сидевший на корточках у своего ведра, неторопливо принимал деньги, долго пересчитывал, опускал во внутренний карман халата, подшитого ватином, затем, сделав несколько вращательных движений деревянным черпаком, намазывал мишалду — нечто среднее между мягким мороженым и взбитым кремом — на обрывок газеты. Газета называлась «Правда Востока». Слизав с нее приторную, пьянящую, пузырящуюся массу, я оставался с глазу на глаз с окончанием или серединой статьи Эренбурга, перепечатанной из «Красной Звезды».

Сладчайшая приторность мишалды, щеголеватые даже в своей горечи эренбурговы столбцы и соленые мамины слезы на проводах военнообязанного Куницына Александра — таков вкус войны, каким он остался для меня навсегда.

«Здравствуйте, дорогие мои!

Я знаю, вы очень беспокоились, не получая от меня писем, но так сложились обстоятельства, что нельзя было писать. Уже несколько дней я в училище (пулеметном). Срок обучения 7-8 месяцев. Конечно, в первые дни было трудно физически, вот когда пожалел, что дома ленился делать зарядку. С питанием неплохо, но от посылки я бы не отказался!

Вообще, когда ехал сюда, казалось — еду на край света, а, в сущности, это не очень далеко.

Сегодня сходили в баню, нам выдали чистое белье. Извините, что пишу сбивчиво.

Я очень скучаю за всеми вами, как хотелось бы хоть раз повидаться! Меня беспокоит твое здоровье, мама. Перед тобой задача: сохранить его, сейчас это самое главное, — и ждать без волнений, с уверенностью в том, что придет новая жизнь.

Очень прошу вас, сфотографируйтесь все вместе и вышлите мне карточку.

Андрюшенька, смотри, вставай утром по-военному, а то мне будет стыдно за тебя.

Крепко целую вас. Саша».

«Дорогие Аня и Филипп!

Пишу вам из глубокого тыла, куда сопровождал тяжелораненых. Через четыре дня буду снова на фронте. Ничего не знаю о вас; надеюсь, и вы, родные мои, и мои дорогие племяши, и Любочка здоровы.

Самое страшное, что мне, как и вам, не удалось уговорить маму и папу уехать. Мы отступали южнее Киева, и начальник госпиталя разрешил мне отлучиться на 10 часов, чтобы повидать своих. Добираться, сами понимаете, было сложно, я был дома только 15 минут. Никакие уговоры не подействовали. Папа колебался, но мама стояла на своем: „Мы старые люди, нас не тронут. Через три месяца война закончится, увидимся“. И все. Мы попрощались.

Собственно, уходить уже было поздно, почти невозможно, но и смириться с этим было трудно. С оккупированных областей начали поступать тревожные сведения.

Как хочется вас обнять! Будем бороться и надеяться на лучшее.

Целую вас, мои родные! Гриша.

О себе писать нечего. Работы все больше и больше. Квалификация растет. Лучше бы я остался невеждой».

Едва мой город был очищен от немцев, на имя отца пришел вызов.

Мы снова пересекли полгосударства, но путешествие это было более грустным, чем первое. Тогда мне очень мешал чайник под боком. Теперь можно было расположиться попросторнее: рядом не было брата.

В Ташкенте была первая пересадка. Я сидел, охраняя вещи, в привокзальном сквере. Родители приходили на час-полтора и снова уходили в темноту. Слова «закомпостировать билеты» мне очень нравились: они красиво звучали и напоминали о мирной жизни. На соседней скамейке умерла старушка. Молодые остроумные лейтенанты заигрывали с моей сестрой. Они наперебой острили, стараясь оттеснить друг друга в невидимом состязании; на них были новые темно-зеленые формы, погоны, бывшие тогда в диковинку, и скрипучие ремни — но шутки их были штатскими: они только ехали на фронт. Сестра громко смеялась.

На четвертый день билеты были закомпостированы. Поезд долго тянулся по казахским степям. На полустанках люди покупали сушеные дыни. Где-то впереди был разрушенный город, одни названия улиц которого вызывали спазмы — сладкие спазмы счастья, ушедшего детства.

В черном, ставшем от старости серым, папином портфеле тихо и напряженно лежали треугольники Сашиных писем.

«Добрый день, дорогие беженцы!

Сержусь на вас: вы до сих пор не выполнили мою просьбу и не сфотографировались.

На всякий случай даю содержание пока что „сказочной“ посылки: 1. Бритва с помазком и зеркальцем. 2. Две иголки с нитками. 3. Ложка алюминиевая. 4. Ну, еды — на вашу совесть. (Можно сухари, урюк).

Дорогой Андрюша: пиши мне о своих играх и товарищах, а я буду писать тебе о своих.

С красноармейским приветом, Саша.

Чуть не забыл: письма мне можно писать без марок, с надписью „воинское“.

Держите ли вы связь с семьей Тодоровых? Помните, они провожали своего сына Игоря? Я с ним попал в одну роту. Он парень ничего, только избалован и иногда падает духом».

В школу я пошел еще в эвакуации. Отвела меня сестра, которая немало настрадалась в тот далекий сентябрьский день.

Распределение в 1-й «А» мне показалось обидным, ибо 1-й «Б» и, тем более, 1-й «В», по-моему разумению, были классами для более подготовленных детей. Я отказался приступить к занятиям из престижных соображений, однако мир взрослых людей — уже не в первый раз — оказался сильнее меня. Увы, все взрослые состоят в заговоре, и детям очень редко удается прорвать этот заколдованный круг.

Однако судьба с лихвой окупила мое унижение. Всего через две недели меня перевели из 1-го «А» — и не в 1-й «Б», и даже не в 1-й «В», а сразу во второй!.. Еще бы! Я к этому времени издавал собственный общественно-политический еженедельник, а нарисовать карту военных действий в Северной Африке так подробно, как это делал я, боюсь, не сумел бы даже директор школы товарищ Рахматуллаев.

Во второй класс я вошел с высоко поднятой головой. Объясняется это, отчасти, и тем, что мне было только семь лет, и лишь задрав голову, я мог увидеть длинных, взрослых и даже, как мне в отдельных случаях казалось, престарелых второклассников.

На второй день я уже был влюблен и вскоре сделал признание (забегая вперед, скажу: оно не было последним в моей жизни).

«Здравствуйте, дорогие мои папа, мама, сестрица и братик!

Только что Игорь Тодоров получил письмо, в котором его родители пишут, будто вы от меня давно не получали известий. Меня это очень огорчило и обеспокоило: ведь я пишу довольно часто.