Эмилиян Станев - Будни и праздники

Он с первого взгляда заметил, что Про данов изменился. На руке — большой золотой перстень и дорогие часы с черным циферблатом. Даже рубашка чересчур хороша для дачи. Смуглое небритое лицо выражает самодовольство.

«Потому что разбогател», — подумал Манев. Наглая поза Проданова вызвала у него улыбку. Но тут же Манева покоробило от его кошачьих глаз, и снова в нем заклокотала та же злоба, какую он испытывал к торговцам в поезде.

— Тебе, наверное, не терпится поговорить о войне? — спросил он, когда Проданов поинтересовался столичными новостями.

— О чем же еще? Я хочу услышать, что ты скажешь теперь.

Манев понял значение этого «теперь» и нахмурился.

— Скажу, что я по-прежнему держусь своего мнения: немцев разобьют!

— Не вижу, как это произойдет, — сказал Проданов, насмешливо улыбаясь. — Они уже у ворот Египта и под Москвой. Америка далеко, а английские корабли на исходе. Восемнадцать миллионов тонн к настоящему времени… Помнишь, в прошлом году ты тоже говорил, что Германия проиграет.

— Так и будет. Не важно, через год или через два!

— Видишь ли, профессор, не сердись, но в политике ты ничего не смыслишь, — сказал Проданов наставительно и похлопал его по плечу. — Это кто же, по-твоему, разобьет немцев? Англичане, Америка или русские?

— Все будут бить. И русские будут бить! — сказал Манев, уверенный в том, что никакие доводы не убедят Проданова и что, к сожалению, пока военное преимущество на стороне немцев.

— С русской армией уже покончено.

— Русские начинают, когда все думают, что с ними покончено.

— Не дай бог, чтобы они вышли победителями.

— Почему же «не дай бог»? — спросил Манев.

— А ты этого хочешь?

«К чему церемониться с этим мерзавцем? — злобно подумал Манев. — Постой, сейчас я тебе всыплю!»

— Да, хочу! — воскликнул он. — Хочу, потому что только большевизм может расправиться с этой шайкой разбойников, к которой… к которой… теперь принадлежишь и ты!

Проданов попятился, лицо его приняло боязливое и покорное выражение, но он овладел собой и сказал твердо:

— Нет ничего продажней интеллигенции.

Он усмехнулся нагло, глядя дерзко и уже совсем спокойно в лицо своему родственнику.

— Что ты хочешь этим сказать? — заорал Манев, ненавидя его всем своим существом. — Что я продажный? Это ты продажный, а не я, ты и тебе подобные, — разные коммерсантики, аферисты, спекулянты и прочая шваль.

Проданов пожал плечами, словно хотел сказать: «Я остаюсь при своем мнении», — и пошел к даче. Навстречу ему бежала испуганная тетушка Лола, за нею — теща.

Манев опустился на скамейку, хотя ему надо было походить, чтобы унять взвинченные нервы. Он не слушал, что говорят ему родственницы, как успокаивают. «Глупо я поступил, разругавшись с этим мерзавцем, — думал он. — И за что я так сильно его возненавидел? За то ли, что он заважничал, как всякий богач, или за то, что занял нашу комнату? Главным образом за наглость, и за комнату тоже», — решил он и, посмотрев на встревоженные лица женщин, которые продолжали его усовещивать, встал со скамейки и принялся ходить по тропинке, ведущей к можжевеловой рощице.

«Нет, я ему не завидую, — продолжал рассуждать Манев. — И не за это ненавижу. Впрочем, ненавижу не только его, я ненавижу и торговцев, которые мучили меня в поезде, и тех типов, которых встречаю на улицах Софии, и всю эту нечисть… Деньги превращают овцу в волка — Раньше был смирный человечек, или я ошибался — А, к чертям, довольно заниматься этим мерзавцем…» — опомнился он, увидев, что к нему идет жена.

— Как ты мог это сделать, Йордан? — спросила она.

— И ты об этом — Я не мог позволить этому болвану нахальничать!

— Ты испортил мне настроение. И себе испортил.

Он ничего не сказал и опять зашагал по тропинке. Жена пошла за ним.

— Я не помню — мы взяли продовольственные карточки? — спросила она с готовностью простить его. — Они не у тебя в кармане?

Манев достал карточки и отдал ей.

— В какую комнату отнесли багаж? — спросил он, хотя знал, что «их» комнату заняли Продановы.

— Продановы там, завтра тетя им скажет, чтобы они ее освободили.

Он махнул рукой.

— В какое мучительное положение ты поставил всех, — сказала жена, прежде чем уйти.

Сознавая, что глупо стоять у рощицы, как будто его выгнали с дачи, Манев, дождавшись, когда жена скроется, пошел в комнату на нижнем этаже, где сложили их багаж, и сел у окна.

Он подумал, что завтра можно отправиться ловить раков. Потом вспомнил, что привез с собой несколько книг, и достал их из чемодана. Но в комнате было темно, и он попросил жену принести лампу.

— Зачем она тебе?

— Мне надо кое-что найти.

— Если это не так важно, оставь до утра. Нет керосина, — вмешалась теща.

— Хорошенькое дело! — пробормотал Манев.

Он отошел от окна и сел в темноте на кровать. На дворе теща рассказывала Продановым о каких-то своих знакомых, у которых было поместье.

Проданов смеялся и этим давал понять, что не придает значения стычке с Маневым. Он заговорил о своих делах, и Манев услышал, как он нарочито громко сказал, чтобы все его слышали:

— Если война протянется еще хотя бы годочек, то многие станут миллионерами. Я подумываю купить еще один дом в городе. Недвижимость надежнее, чем деньги, да и неизвестно, что будет.

Маневу показалось, что он опять едет в поезде и опять слушает рассуждения двух торговцев. Он вышел погулять по потемневшему лугу, на обочине которого плескался ручей. Ощущение своей ничтожности, одиночества и отчаяния опять поднялось у него в душе.

«Я стал малодушным, — подумал он. — Неужто я поддамся этим хамам?»

Его позвали ужинать.

Он сел рядом с тещей, под висевшим на двери фонарем, в котором горела восковая свеча. Все избегали на него смотреть и притворялись, будто забыли о случившемся. Проданов ел с наслаждением и оживленно болтал. Его небритое лицо тонуло в темноте, напоминая голову ночной птицы. Сын его, пригнувшись над тарелкой, молча посматривал на женщин.

Чтобы нарушить тягостное молчание, Манев обратил внимание на девочку. Он попытался посадить ее к себе на колени, но та смотрела на него внимательно и недоверчиво, словно читала его злые мысли. Когда он поманил ее к себе, она отвернулась и еще крепче прижалась к бабушке.

— Оставь ее, она плохая, — сказала мать девочки, но Манев понял, что эти слова относятся не к ребенку, а к нему самому.

Когда он разделся в темной комнате и лег в постель, к давящему чувству одиночества прибавилось новое — раздражение и неприязнь к своим близким. Ему дали единственную кровать, а жена легла вместе с тещей на топчане.

Пахло мятой и лекарственными травами, которые теща развесила по стенам. Этот запах смешивался с запахом прелой соломы от матраса.