Эмилиян Станев - Будни и праздники

Поднявшись, он увидел упавшего, запутавшегося в постромках коня и раскиданные пакеты и мешки. Вторая лошадь стояла, дрожа всем телом. Мартин отер кровь с лица, оцарапанного при падении, поднял оторвавшееся крыло коляски и замахнулся было им на лежавшего коня, но рука его невольно опустилась. В глазах животного он прочитал ту же беспомощность и страдание, которые испытывал сам. Он помог лошади встать. Испуганное животное захрипело, встряхнулось и с тревогой повернуло голову в ту сторону, откуда долетал шум машины. Почтальон тоже посмотрел туда. Автомобиль катил по белой дороге, и чем больше становилось расстояние, отделявшее его от коляски, тем невыносимее делалось страдание Мартина и ощущение одиночества жалкого побежденного человека…

Вскоре по шоссе снова тащилась коляска. Звон бубенцов не мог заглушить скрип сломанного крыла. На козлах покачивался Мартин. Голова его была опущена, широкополая соломенная шляпа прикрывала лицо.

— Динь! Динь! — глупо пели колокольчики, и их треньканье напоминало плач среди притихших голых осенних полей.

Йоско, бледный голубоглазый парнишка, с соломенными волосами, лет пятнадцати, шел по тротуару у кромки раскисшей дороги и покрикивал:

— Но! Кляча проклятая! Но!

Лошадь напрягала все силы, чтобы тянуть тяжелую телегу, нагруженную углем. Ее тонкие, как палки, ноги уходили в вязкую черную грязь, изо рта шел пар, капала желтая пена, обнажались старые зубы. Она с чавканьем вытаскивала ноги из грязи, из последних сил тужилась, таща груз. Останавливалась, глубоко дыша, и снова трогалась.

— Эх ты, шкура драная! — скалился с тротуара Йоско. — На своего хозяина похожа. И у него рожа лошадиная.

Вокруг никого не было, кроме йоски, телеги и трех ворон, которые расхаживали по дороге, взлетали перед лошадью и опять садились.

Оглянувшись, не смотрит ли кто, парнишка взял комок грязи и швырнул в лошадь. Он попал ей в пах. По телу скотины прошла нервная дрожь. Лохматый раздутый живот ее и без того был облеплен грязью.

Лошадь была старая и послушная, но Йоско ненавидел ее из-за их общего хозяина уголыцика, из-за тяжелой работы и своей каторжной жизни.

Утром хозяин грозился его прогнать. «Смотри у меня, — сказал он, — вперед держи язык за зубами. Ты оскорбил господ!»

Эти господа были вчерашние покупатели, которым Йоско отвез уголь. Хозяйская угроза озлобила его. Как ни напрягал йоско память, он не мог вспомнить, чем он их оскорбил.

Работа была очень тяжелая, а плата за нее — ничтожная. Хозяин давал ему кров и кормил той же дрянной пищей, какую ел сам. В конце месяца Йоско получал горстку монет, которых ни на что не хватало. Кроме дров и угля, на складе торговали известью. Она быстро разъедала его одежду, и толстое домотканое сукно было все в дырах. Башмаки еще быстрей горели на нем, корежились и задирали вверх носы.

— Эх, — вздыхал по вечерам Йоско, сидя на лавке, застеленной чертой, в клетушке при складе. — Надо было мне ехать к брату. А вот на тебе, дурья голова!

— Езжай, кто тебя держит? — отзывался басом хозяин. — Скатертью дорога!

— Какая это жизнь, хуже некуда, — продолжал жаловаться йоско. — Прибавь, бай Выл ко, деньжонок, хоть сколько.

— Коли не жизнь, бросайся под трамвай, — смеялся хозяин.

Йоско смотрел запавшими голубыми глазами, как он смеется, смотрел на толстые черные усы, нависшие брови, большой рот. А потом убежденно возражал:

— Он остановится!

— Остановится, если за пятьдесят метров, а за пять… разрежет на кусочки! — И хозяин гоготал так, что дрожали тонкие кирпичные стены.

Это повторялось очень часто, и Йоско свыкся с мыслью, что трамвай может разрезать его на кусочки. Даже ночью он об этом думал и от жалости к себе плакал.

Этим летом он пришел из глухой горной деревушки искать работу и попал на склад. Брат его огородничал где-то под Варной. И теперь Йоско каялся, что не поехал к брату. Захотелось ему пожить в Софии, посмотреть на министров, заработать денег, а тогда уж вернуться в деревню и рассказывать про свою жизнь. Когда ему приходилось возить уголь в богатые дома, Йоско читал по слогам таблички на дверях в надежде, что вдруг да попадется: «Министр такой-то». Но ему не везло: и живого министра ни разу не увидел, и денег не заработал.

В воскресенье он шатался по городу. Глазел на витрины, на большие дома вдоль бульвара, на автомобили, которые сверкали и гудели, на барышень в нарядных пальто, на важных господ, которые прогуливались по бульвару Царя-освободителя. [5] одна из главных улиц Софии, теперь Русский бульвар, была названа в честь русского царя Александра II, в царствование которого в результате русско-турецкой войны (1877–1878) Болгария была освобождена от османского ига. Его маленькое неправильное бледное лицо с неотмытыми пятнами от угля за ушами, покрасневшими глазками и большим грязным носом злобно кривилось при виде этого блеска, этих богатых, холеных, тепло одетых людей. Йоско им завидовал и ненавидел их.

«Все так, — часто думал он, — так оно и есть, когда у человека нету капитала. Ты меси грязь и молчи, а люди во как живут!»

Он пробовал завести разговор с этими господам, когда сгружал уголь или дрова. Это его бы утешило, но на его назойливые вопросы они отвечали презрительным молчанием. И так как Йоске некуда было излить свою досаду, он вымещал ее на лошади. И животное хорошо знало его мальчишескую жестокость.

Иногда лошадь пыталась идти ближе к тротуару, по которому шел Йоско. Йоско выжидал, когда она выберется из грязи, лупил ее толстой палкой по голове и загонял обратно.

В этот день лошадь упорно тащила груз и не сворачивала с дороги, но мальчишка был еще более сердит и зол, чем обычно.

Мало того, что утром его допек хозяин, он еще вспомнил, что завтра Димитров день. [6] Димитров день — церковный праздник святого Димитрия Солунского, праздновался 26 октября и совпадал с концом полевых работ. Широко отмечался по всей стране и сопровождался народными гуляньями и ярмарками. В ближнем от его деревушки селе будет большая ярмарка с хороводами и цирком, с лотками и музыкой. Он страстно мечтал быть там в этот день в хорошей одежде и с деньгами в кармане. Ему уже виделось: вот он отплясывает хоро, обняв за плечи двух девушек, подскакивает и топает по утрамбованной земле и лихо вскрикивает, а потешные пушки стреляют, вопят клоуны, блестят их раскрашенные носы, звенят большие колокольцы в их руках. А вместо этого он шлепает по вязкой грязи, нагружает и разгружает уголь, одетый в замызганное рванье.

— Какая это жизнь, — повторял про себя Йоско, — нагружай, разгружай, жри кислую капусту — и откуда понесло этим холодом?